Путь к священству
Я
родился 25 декабря 1936 года. Моя малая родина - Винницкая область в Подолье на Украине. Я появился на свет в
деревне Пеньковка, расположенном недалеко от местечка Мурафы.
Моя
мама рассказывала в детстве, что наши предки по ее линии были крепостными
крестьянами. Мой дед рано остался сиротой и был вынужден в 15 лет наняться на
строительство железной дороги Киев-Одесса. Позже он поступил работником в семью
немецкого инженера-железнодорожника, скопил немного денег. Он мог уехать вместе
с немцами в Германию, но решил вернуться в родные края. На заработанные деньги
он купил несколько гектаров земли с дубовой рощей вблизи станции Пеньковка.
Здесь, на хуторе и родилась моя мама София.
Из
родственников отца мама вспоминает какого-то образованного и известного
человека своего времени. В юности я узнал об украинском писателе и православном
священнике Анатолии Свидницком (1834-1871). Может быть, его и имела в виду
мама, подумал я тогда.
Мои
родители много трудились, обрабатывая землю. Мама ездила верхом, косила на
косилке, складывала печки, белила хаты. Всех детей она родила вне больницы. Но
не потому, что пренебрегала медициной, а из-за того, что постоянно работала.
Отец с 14 лет подрабатывал на извозе,
покупал и продавал лошадей. Революция и Гражданская война прокатилась красным
колесом по Подолью. Отца чуть было не расстреляли чекисты, когда он возвращался
из больницы домой. Была устроена облава на поездах, и ликвидировали всех
подозрительных. Он нам рассказывал, как всю ночь из подвалов Чека группами
выводили людей на расстрел под звуки духового оркестра. Смерть прошла мимо него
и в 1937 году. Моя мама с детьми обхватили его со всех сторон, когда за ним
пришли. Оперуполномоченные отступили и
не стали его арестовывать. По своем характеру отец был упрямым и любопытным,
чем отличался от матери. Мать была глубоко набожной католичкой, а отец только
соблюдал религиозные обряды, как это делали его знакомые.
Мурафа
в годы моего детства представляла собой большое еврейское местечко, к которому
примыкало со всех сторон с десяток сел. Сейчас там живет около 20 тысяч
человек, евреев практически не осталось. Живописный вид центру Мурафы придавало
множество еврейских лавочек и мастерских. Все называли центр Мурафы городом.
По-украински “місто”.
Летом в Мурафу приезжали на отдых жители больших городов, можно было даже
встретить приехавших из Москвы и Ленинграда.
В
центре местечка до революции жили наиболее уважаемые и состоятельные евреи:
врачи, учителя, аптекари, купцы. Ближе к окраинам селились кузнецы, мясники,
жестянщики, олейники (выжимальщики растительного масла). В годы моего детства
еще стояла синагога и еврейская школа. Я даже помню молящихся евреев в
покрывалах в домах моих школьных друзей.
Центр
Мурафы лежит как бы на дне глубокой чаши. Со всех дорог при въезде в местечко
открывался величественный белоснежный доминиканский костел, вознесший в небо,
словно руки в молитве, свои башни. С обеих сторон от костела находились две
православные церкви, которые встречали приезжающих со стороны районного центра
и станции Ярошенка. По своим размерам костел намного превосходил церкви. Спеша
в школу, каждый день проходил мимо костела и церкви. Многие мои товарищи,
снимали шапки, отдавая честь Божьему дому. Так происходит и сейчас, хотя Мурафа
сильно изменилась. Сегодня вместо опрятных домов центр городка встречает
одиноким и пустым универмагом. Бор около костела, посаженный 200 лет назад,
вырублен. Много развалин, где скрываются бездомные собаки и кошки.
Во
время коллективизации наша семья была выселена из своего дома за то, что отец отказался идти в
колхоз. Он лишился заработка. В конце
концов, он устроился на кирпичный завод, а мать начала белить хаты. Мать,
работая, сажала меня в конскую кормушку. С этого времени очень люблю
лошадей. Кони нюхали меня, а когда
я плакал, облизывали мои слезы. Я хлопал их по мордам и хватал за губы. Они
фыркали, но никогда не обижали.
Во время Отечественной войны, когда
немцы оккупировали Подолье, наша семья вернулась в свой дом. После отхода
немцев Советская власть снова выселила нас из
дома. Родители решили поселиться неподалеку в совхозе, где ухаживали
за скотом и выращивали сахарную свеклу.
Окрестности были пустынны. Небольшие
известковые горки были покрыты степной травой и разными цветами, которые во
время весеннего цветения смотрелись как огромные, наклоненные к солнцу ковры.
Между пригорками тянулись яры, заросшие кустами. Много в них было берез и
других небольших деревьев и кустов. Росла там малина и ежевика, а летом было
много земляники. На полянках скакали зайцы. А из-за кустов, обычно утром и
вечером, выходили на охоту лисы. Берега текущей неподалеку реки Мурафы, притока
Днестра, были покрыты зарослями камыша и бурьяна, где роились болотные птицы. В
реке было много рыбы, которая под вечер плескалась, выскакивала на поверхность,
чтобы ловить стрекоз и комаров.
Невдалеке
были руины дворца, а также подвалы и склепы, принадлежавшие когда-то графам
Потоцким, которые манили нас своей темной прохладой и поражали наше детское
воображение. Ходили слухи об огромных богатствах, скрытых там бывшими
владельцами и о приведениях и скелетах, чьи кости светились, когда кто-то
входил в склеп. Ходили слухи о духах, которые стерегли подземелье. Кроме того,
уцелел еще запущенный сад, заросшие аллеи и несколько экзотических деревьев.
После
войны мы часто посещали костел в Мурафе. Хотя священника не было, мы пели там
польские духовные гимны и "служили" без священника "Святую
Мессу". Это заключалось в том, что клали на алтарь орнат и миссал,
произносили литургические молитвы, а также читали Слово Божье и Евангелие.
В нашей семье родилось семеро детей, но выжило
только трое. Две сестры и я. Остальные умерли в детстве. Средняя сестра умерла,
уже будучи взрослой. От тяжелой работы на торфоразработках в 16 лет у нее
заболело сердце и начался ревматизм.
Летом
1941 года Подолия была оккупирована немецкими войсками. Во время их правления
преследование церкви почти прекратилось, и в костел стали приезжать священники.
В 1943 году в приходском костеле Мурафы
меня крестил священник из Польши. До
него мы не видели настоящего служителя церкви почти 15 лет. Я помню, что тогда
была большая очередь на крещение. Наверное, более двухсот человек.
Моя
старшая 16-тилетняя сестра Нина, ходила
с подругами в костел на катехизацию. Тогда я влюбился в одну из ее подруг (мне
было семь лет) и долго тосковал по ней даже тогда, когда мы переехали на новое
место жительства. Иногда я плакал, думая о ней. Но об этом никто не знал.
Помню
домашние разговоры во время оккупации, часто называли слова “Латвия”, “Литва”,
“мадьяр”, “кацап”(русский), “западенец”(галичанин), “киргиз”, “узбек”. Позже
это стало моим своеобразным жизненным путем, начатком вселенского
мировоззрения.
Страшно
было в 1944 году, когда у нас шли бои немцев с наступающими частями Советской
армии. Было разрушено довольно много домов. Обстреливали также и наш дом, но
снаряды в него не попали. Когда вошли красноармейцы, они очень удивлялись, что
он уцелел, ведь он был целью обстрела: на чердаке нашего дома сидели немецкие
наблюдатели, корректирующие стрельбу своей артиллерии. Их заметили советские
войска и пытались уничтожить. Мы же
сидели в погребе и молились.
После
войны на Подолье был страшный голод.
Причиной был неурожай, а также то, что по "контингенту", то есть по
плану, у селян забрали половину продовольствия. В это время от голода умер мой
отец и много других жителей нашей деревни. Мы выжили только благодаря тому, что
я и моя сестра работали в совхозе. Там два раза в день мы получали немного еды
и сто граммов хлеба. Кроме того, мать подкармливала нас сладковатыми выжимками
сахарной свеклы, которую привозили в качестве корма для скота. По весне мама
начала готовить еду из листьев деревьев и всякой зелени. Позднее стало легче,
особенно для больной сестры. Мама начала ездить на Западную Украину, откуда
привозила немного муки и картошки. Это были весьма небезопасные поездки.
Всегда, когда она уезжала, мы прощались с ней так, как будто она уже никогда не
вернется. Люди ехали на платформах, а бандиты,
натягивали шнур над поездом, и таким образом стаскивали пассажиров. Те
падали, часто замертво, а бандиты отнимали их пожитки. Таким образом, погибло
много из жителей нашей деревни.
После
войны в наш городок приезжали командированные из Татарии для работы в совхозе.
Несколько татар подселили к нам на квартиру. От них я узнал об исламе.
Моя
больная сестра, которая за три года не вставала с постели, много читала
религиозных книг и часто молилась о здравии, особенно перед образом Матери
Божьей Неустанной Помощи (т.е. Страстной). Когда никого не было дома, я созывал
соседских детей, и она много говорила нам о Боге, о святых и разных чудесах.
В
конце 1947 года к нам приехал ксендз Мартын Высокинский. Ранее он был униатским
священником, но после запрета Греко-католической церкви, стал служить в
латинском обряде. В течение двух дней он совершал богослужения и исповедовал.
Когда сестра у него исповедовалась,
он предсказал ее выздоровление. И
действительно сестра вскоре начала ходить. Так как я и сестра были единственными
кормильцами семьи, я был вынужден пасти
скот весной, летом и осенью, из-за чего долго не мог ходить в школу. Сестра
учила меня читать и писать. Мы прошли программу первого класса
Первый
раз я переступил школьный порог в тринадцать лет. Пошел я сразу во второй
класс. Вначале мне было тяжело, но вскоре я догнал других учеников. В это время
мама продала корову и купила небольшой дом близ костела. Она сделала это для
того, чтобы отвязаться от местных властей, представители которых часто
приходили к нам и ругаться, утверждая, что мы не имеем права жить в доме, который занимали ранее, потому что
никто из нас не работает в совхозе. Я продолжал пасти скот и коней, а деньги за
это получал кто-то другой, нам же говорили, что я работаю за жилье.
В
детстве и юности у меня было мало друзей: те, с кем вместе пас скот, школьные
приятели, у которых списывал или давал списывать. К сестрам же ходило множество
подруг и друзей, которые по праздникам и воскресеньям наводняли наш дом. По
вечерам были танцы. Мне очень нравилась музыка, которую исполняли наши сельские
музыканты. Счастьем было постоять рядом с ними. Музыка казалась мне
непостижимой притягивающей силой, к которой я сохранил благоговение всю жизнь.
Через
год после покупки дома умерла моя больная сестра. Самая старшая сестра работала
в совхозе. А я, учась и работая, закончил среднюю школу в 1958 году.
Интересоваться
религиозной жизнью я стал во многом потому, что жил рядом с костелом. Наша
семья, как и другие благочестивые католические семьи, ходила в храм. Больная сестра научила меня немного читать по-польски. Я понимал немногое в этом чтении молитвенника,
но много молился на свой лад по-украински. Кроме того, начал прислуживать в
костеле
В
1952 году, когда мне уже исполнилось шестнадцать лет, воспользовавшись случаем
поехать с матерью в Винницу, где был ближайший действующий католический храм, я
решил исповедоваться у ксендза Высокинского. К исповеди я готовился очень
тщательно, своими грехами я исписал целую тетрадку. Перед поездкой я не спал
всю ночь. Мама оставила меня в церкви, и поехала по своим делам. Я пропустил всех
стоящих в очереди и последним подошел к исповедальне. Моя исповедь длилась
больше двух часов. Я ощутил себя великим грешником. Вместе с друзьями я часто
хулиганил, пугал людей идущих по шоссе. Когда кто-то приближался, мы бросали
камни на асфальт. Идущий с криком убегал в сторону домов. В школе я часто
дрался.
Исповедуясь,
я боялся, что не получу отпущения. В конце к моему великому изумлению
исповедник сказал мне, что я буду священником. Это его утверждение я не принял
всерьез. Я еще не закончил школу. Ничего
не знал о духовной семинарии. Когда я об этом спросил, он спокойно ответил:
"Придет время, и ты пойдешь в семинарию". Я вернулся с мамой в Мурафу
и по-прежнему ходил в школу, пас скот и копал торф.
Когда
к нам в конце концов приехал ксендз Дажицкий в 1953 году, тогда моя
религиозность стала углубляться. Но когда я грешил, я боялся идти к Дажицкому к исповеди и ездил в Винницу,
чтобы исповедоваться отцу Высокинскому. После исповеди он всегда говорил мне,
что я буду священником.
Вскоре нашла на меня какая-то апатия. Друзья с их
хулиганскими выходками перестали меня интересовать. Пропало желание ходить в
клуб на танцы. Иногда я даже плакал от одиночества. В это время передо мной
встал вопрос: кем я буду? Сначала воображал себе, что стану большим начальником,
буду иметь прекрасную машину и красивую жену, что буду жить на высшем уровне.
Потом, когда приехал ксендз Дажицкий, что-то во мне переломилось. Я стал читать
духовные книги. После прочтения "О подражании Христу", во мне
случился какой-то перелом. Я решил стать священником или монахом.
Ксендз
Дажицкий был в Мурафе три года. Он относился ко мне достаточно сдержанно,
зато больше ценил и выделял моего
приятеля, которому я очень завидовал. У нас сложились добрые отношения. Он тоже
хотел быть священником. Позже, когда я уехал в семинарию мы часто с ним
переписывались, мне хотелось, чтобы он последовал за мной. Одно из писем было
перехвачено КГБ и за ним стали следить. Он попросил мою мать написать мне под
его диктовку письмо, в котором он оговорил себя. Это он сделал, рассчитывая,
что чекисты прочитают письмо и снимут с
него подозрения в неблагонадежности. Позже он женился, но ничего мне не
сообщил. Он получил хорошее образование, работал инженером, посещая храм, крадучись,
как и все люди его положения в советское время. Когда я его встретил после
своего посвящения в сан, то меня словно льдом сковало. Ни с кем в жизни я не
был столь холоден и официален как с ним тогда. Он остался лично благочестивым,
до сих пор, наверное, молится больше меня, священника.
В
десятом классе я решил, что буду тридцать дней молиться Матери Божией, чтобы
выпросить себе благодать священнического призвания, перед статуей, которая была
на кладбище. Я вставал в шесть часов утра, ибо не хотел, чтобы меня кто-то
увидел. На кладбище я садился в кустах перед статуей Матери Божьей и пел службу
часов по молитвеннику. Люди, однако, заметили, что я рано встаю и хожу на
кладбище. Они сказали об этом моей матери. Она спросила меня, зачем я это
делаю, но я не признался. В конце концов в этом не было ничего чрезвычайного.
Наши люди часто приходили на кладбище молиться о душах умерших. Такой был
обычай. В июне я начал читать литанию Сердцу Иисуса. Я говорил себе, что явным
знаком того, что Бог хочет, чтобы я шел в семинарию, будет то, что мне удастся
уехать в Ригу, где и была семинария.
Чтобы
воспитать в себе стойкость к испытаниям, которые предвещало мое призвание, я
истязал себя по голой спине поясным ремнем с пряжкой на конце. Ежедневной
нормой было 10 ударов. По весне я бил себя молодой крапивой. Три года спал на
голых досках, даже хотел сделать себе ложе из гвоздей как Рахметов из романа
Чернышевского “Что делать”. Меня остановило лишь опасение заражения крови. Ел
невкусную и неприятную пищу едва не до рвоты.
Когда
в школе узнали о моем прислуживании в костеле, директор вызывал меня к себе и отругал. В школьной
стенгазете появилась на меня карикатура: на коленках со сложенными руками и нимбом над головой. Я стал осторожным.
Перед тем как войти храм, я осматривался на все 4 стороны: нет ли кого из
учителей и начальствующих. Затем мигом исчезал в церковных вратах. При выходе,
я вначале высовывал голову из дверей, озирался и мигом и растворялся среди
ближайших домов.
В
мурафской больнице долгое время лежала без движения Янина Кулик, которая много
страдала в предсмертных борениях. Мы с другом пришли к ней. Вид чужого
страдания потряс меня так, что всю ночь не мог заснуть. Я молился Богу, что
если она останется жива, то буду посещать ее каждый день. Потом в течение трех
лет я старался прийти к ней хотя бы на
5 минут. У постели больной мне казалось очень мелким и нестоящим то, что я
часто стеснялся бедности нашей семьи и то, что ходил в самой дешевой и немодной
одежде.
Я
познакомился с некоторыми сверстниками, которые мечтали о монашестве. Вначале
нас было пятеро, потом добавилось еще двое. Они стали моими самыми близкими
друзьями: Стефания Радынская, Юзефа Курманская, Елена Генеськая, Виктор
Боднарь. Мы часто собирались вместе молиться вдали от любопытных глаз. Часто
ходили в паломничество в соседние храмы. Я вспоминаю о нашем духовном союзе с
большой нежностью, хотя и не все наши мечты сбылись. Трое вступили в брак и
счастливо живут в разных местах бывшего СССР.
В
это время власти выслали из Мурафы
ксендза Дажицкого, и нам пришлось ездить в церковь в Жмеринку, которая
находилась от нас на расстоянии около 30 километров, где служил священник
Войцех Ольшевский, недавно вернувшийся из лагеря. Однажды я заговорил с ним о
моем намерении поступить в семинарию в Ригу. Священник познакомил меня с
сестрами гоноратками из Риге. Сестры обещали мне помочь и ,действительно,
помогли приехать туда. Когда настали школьные каникулы, я вместе с двумя
приятелями Яном Помаранским и Франеком Карасевичем отправился в Ригу. Вначале я хотел пойти пешком, но вовремя понял, что мать будет сильно
волноваться. После длительной беседы один на один Франек сознался, что хочет
поступить в семинарию. У родителей отпрашиваться не стали, они уехали за 30
километров на престольный праздник. Мы сели в поезд на Львов, чтобы там пересесть
на рижский. В поезде мы по-латыни пропели вечерню. Какая-то женщина стала к нам
приставать, прося, чтобы мы спели еще какую-нибудь песню. Франек записывал в
блокнот название станций. Ян не мог долго прожить без сладкого и на каждой
станции покупал себе что-нибудь вкусное. А в Риге даже купил мороженое. Для нас
с Франеком это было изменой высоким аскетическим принципам. Мы, ригористы, осуждали низменные пристрастия нашего недостойного
спутника. Часто мы обсуждали каким по характеру и жизненным принципам должен
быть священник. Мы считали, что жизнь духовного лица должна быть полна
ограничений: одежда – только одна; еда – постная, постель – жесткая.
Приехав
в Ригу, мы поселились у гостеприимных сестер гонораток. Мы постоянно мысленно осуждали
их за то, что в их доме стоят мягкие диваны, что они едят вкусные обеды.
Особенно возмутил их тихий час после еды. Поразились, узнав, что священники
бывают в отпусках.
Когда я кончил десятый класс, директор советовал
мне, чтобы я поступал в строительный институт в Киеве, где учился его сын.
Вскоре я, однако, сообразил, что дело было не в его симпатии ко мне и желании
помочь, но наказ власть предержащих, чтобы я ненароком не поступил в семинарию,
ибо они догадывались о моем истинном желании.
С
20-тью рублям в кармане я поехал в Киев сдавать вступительные экзамены в
инженерно-строительный институт, расположенный на бульваре Шевченко. 25 дней я
ходил туда без особого желания на сдачу экзаменов. Меня больше интересовали
достопримечательности города, я посещал музеи и театры. В свой 21 год я впервые
увидел балет, оперу, услышал симфонический оркестр. Долго не мог прийти в себя
от восторга. К своему удивлению, в
институт я поступил и учился там с сентября по март 1959 года.
Позднее
я ушел из института и уехал в Ригу. Там
поступил работать на железную дорогу. Потом меня забрали в армию, в
которой я был только год, потому что моя мама
пенсионерка просила о моем увольнении из армии, ибо я был единственным
кормильцем. Действительно, меня уволили к маме. Погостив дома, я вернулся в
Ригу и поступил в морской торговый порт грузчиком. Позже я перешел в машинисты
портального крана, добился 1-го разряда
квалификации, работая в течение семи лет. Продолжал свои аскетические
упражнения: старался не разговаривать ни с кем даже на работе, сохраняя полное
каноническое молчание, которое иногда длилось более месяца. Ходил по городу,
стараясь ни на кого не глядеть.
Вскоре
после прибытия в Ригу, я подал прошение в семинарию. Ректор готов был принять
меня, но местный уполномоченный по делам религии не согласился. В то время
такое разрешение было, безусловно, необходимо. Моим друзьям повезло поступить.
Стал петь в церковном хоре на приходе, где ректор был настоятелем, чтобы
добиться его расположения и договориться о сдачи экзаменов экстерном. Мне
говорили, что ректор был против того, чтобы готовить священников вне семинарии.
Когда я заговорил с ним, то он ответил, что это абсолютно невозможно.
"Чтобы стать священником, - сказал он, - кроме веры необходима еще формация",
то есть духовная подготовка и жизнь по уставу в стенах семинарии.
Я
пошел к семинаристам, спросил конспект латинского языка, и через полгода
проштудировал больше материала, чем семинаристы. Со мной поделились
конспектами, отчисленные из семинарии по требованию КГБ Викентий Витко и Иван
Крапак. Потом я попросил ректора меня
проэкзаменовать. Он преподавал латынь.
Экзамен прошел хорошо. Отец ректор
сказал даже, что я владею материалом лучше, чем некоторые семинаристы. Потом
семинаристы достали мне фотокопию учебника. Было это "Intriductio
Generalis in Scriptura Sacra" (Общее введение в Священное Писание). Этот
экзамен нужно было сдавать на латыни. Когда я подготовился к экзамену, то снова
пошел к отцу ректору, чтобы он меня проверил. Экзамен этот я вынужден был
пересдать, потому что я говорил по-латыни плохо, вставляя латышские слова. К
переэкзаменовке я подготовился так, что практически весь учебник знал наизусть.
Таким образом, я сдал уже два экзамена. Третьим была философия: онтология,
логика и критика. На этот экзамен я пошел к приятелю отца ректора, которого
хорошо знал.
-
Почему хочешь сдать этот экзамен? - спросил профессор.
-
Вы знаете, отец профессор, - сказал я, - что я не могу поступить в семинарию
обычным путем, но, может быть, в будущем такая возможность появится, и тогда я
буду уже иметь несколько зачтенных экзаменов.
-
Но я не могу дать тебе никакого свидетельства. Ты ведь знаешь, чем это кончится
для меня и семинарии, если об этом узнает КГБ?
Тогда
я понял, что моя настойчивость грозила семинарии закрытием, а отцу профессору
ссылкой.
-
Мне не нужно никакого свидетельства, - сказал я, - просто проверьте мои знания.
Тогда
он принял у меня экзамен по всем свои предметам. Я сдал экзамены на отлично.
Потом я по очереди ходил ко всем преподавателям. И так в течение нескольких лет
я сдал все дисциплины. Я интересовался новостями из Рижской епископской курии,
стараясь быть в курсе церковной жизни.
Латвия
пробудила во мне интерес к православию. Я видел, что на многие римские
праздники в наш собор приходили также православные батюшки и даже местный
владыка. Среди моих приятелей был Саша Кудряшов, с которым мы вместе посещали
православные храмы и монастыри в Прибалтике. Ныне он стал Архиепископом Рижским
и всея Латвии, но меня, слава Богу, не забыл и встречает радушно, когда захожу
к нему.
Работал
я в три смены. Обычно вставал в пять часов и занимался перед тем, как пойти на
работу. Когда была возможность, я брал с собой учебник на подъемный кран и в
минуты простоя или слишком сильного
ветра, когда необходимо прервать погрузку,
готовился к экзаменам. Кабина находилась на высоте 17 метров над землей.
Я был один. Никто меня ни видел и не знал, что я делаю. Никто не мешал.
К
несчастью, вскоре в КГБ узнали про мою подпольную. Скорее всего, сообщил какой-нибудь семинарист. Сотрудники этой
организации стали вызывать и допрашивать преподавателей, не готовят ли они
экстерном некоего Станислава к посвящению в сан. Преподаватели честно говорили,
что Станислава не знают. В КГБ знали, кого ищут. В документах, которые мне
выдали, когда я уезжал из дома по ошибке, вместо "Иосиф" было
написано "Станислав".
Допросы
преподавателей ничего не дали, офицер КГБ пришел ко мне на работу и сказал, что
ему нужно поговорить. Он повел меня в гостиницу, где ждал его коллега - капитан
госбезопасности, который для начала мне сказал:
-
Мы знаем, что ты ходишь в семинарию. По всей видимости, ты учишься тайно.
Я
отрицал, что сдаю экзамены, но признался, что хожу в семинарию, потому что там
у меня приятели, с которыми время от времени встречаюсь.
-
Ты хотел бы поступить в семинарию? - спросили они меня.
Я
ответил утвердительно. Тогда они предложили мне свою помощь для поступления в
семинарию при условии, что я буду с ними сотрудничать. Это предложение я
отверг. Еще несколько раз они вызывали меня на встречи. Однажды они допрашивали
меня с двух часов дня до двенадцати. В конце я сказал им, что я не могу
приходить к ним, ибо я должен быть на работе. И тогда они оставили меня в
покое, продолжая наблюдать.
Через
год после того, как я начал работать на кране, случился несчастный случай.
Загорелся склад с хлопком, который располагался вблизи нескольких кранов. Идя в
столовую вместе с рабочими, мы заметили, что из склада валит дым. Мы начали
кричать. Как выяснилось позже, склад подожгла женщина. Она надеялась, что во
время паники ей удастся проникнуть на борт какого-нибудь заграничного судна и
убежать из СССР. В КГБ подозревали, что
пожар мог устроить я.
Про
меня спрашивали у трех человек на допросах, выпытывая где я был, что делал.
Спрашивали о времени, когда я спустился из кабины крана, как долго находился в
кране, с кем стоял в очереди, за сколько копеек обедал. Потом вызвали меня и
сказали:
-
Признайся по-хорошему, что это ты поджег.
Тогда
я ответил очень гневно:
-
Я вам не козел отпущения. Если вы считаете, что я преступник из-за того, что
хочу учиться на священника, то арестуйте меня прямо сейчас.
Видя
такую мою яростную реакцию, они смягчились и начали просить, чтобы я им помог
разобраться в этом деле с поджогом. Тогда я им сказал:
-
Мы с товарищами сообщили о пожаре. Больше я ничем помочь не могу.
После
этих допросов, я прекратил учебу на два года, чтобы все утихло. Я снова начал
ездить с хором по Латвии и Литве. Я ходил также на вечеринки и праздники
латышей, чтобы отвести от себя подозрения. В 1966 году я был принят в семинарию
по недосмотру. Тот сотрудник, который меня "опекал", был в отпуске, а
остальные обо мне забыли. Когда мой куратор вернулся, то указал мне покинуть
семинарию. В семинарии я был с сентября по декабрь 1966 года. Потом канцлер
курии, позднее архиепископ, священник Ян Пуятс
сказал мне, что был звонок из КГБ, и я должен уйти из семинарии. Так
закончилась моя духовная формация. Я, вероятно, один из немногих священников, а
может быть и единственный, который так мало проучился в семинарии.
После
отчисления я встретился со священником Хомицким, который был тогда настоятелем
в Мурафе. Он, едучи к родственникам в Белосток, остановился ненадолго в Риге.
Во время этого разговора он сказал, что поможет мне получить пресвитерское
рукоположение, если я сдам экзамены в Польше и буду тайно служить под его
руководством. Этим я очень утешился, и сказал ему, что на сто процентов выполню
все то, что он скажет мне. Выяснилось, что мне надлежит ехать в родную Мурафу.
Там я буду органистом и тайком сдам остальные экзамены. Я не согласился. Я сказал, что до тех пор не уеду
из Риги, пока не сдам всех дисциплин здесь. В конце концов, мы договорились. Он
обещал похлопотать за меня в Польше.
Хомицкий
был пламенным проповедником, его проникновенные слова пробудили многие души.
Вместе с тем, он не любил лезть на рожон и дразнить власти своей
независимостью. Но когда уполномоченный начинал наглеть, то Хомицкий спокойно и
дипломатично отстаивал интересы Церкви. Его советы как вернуть закрытый храм
или выхлопотать разрешение на приезд нового священника были очень мудры и
помогли многим приходам.
Хомицкий
усвоил, что если о чем-нибудь долго просить власти, то они обязательно сотворят
обратное с чувством глубокого удовлетворения, что навредили церковникам. Когда
уполномоченный решил его выдворить из Мурафы, то Хомицкий собрал приходской
совет и заставил под диктовку написать на себя донос с требованием убрать себя
с этого прихода по причине многих недостатков и нелюбви людей. Власти
мстительно оставили его в Мурафе.
Однажды,
в исполкоме издали распоряжение не служить Мессу в праздники, если они выпадают
в будние дни, чтобы не отвлекать советских людей от труда в колхозе, и известили Хомицкого. В следующее
воскресенье он во всеуслышанье объявил, что принял решение не служить в будни.
В ближайший праздник люди не пошли на работу (даже многие работники
административных учреждений), а
устроили перед сельсоветом манифестацию против Хомицкого (которую тайно организовал
он сам) с требованием убрать его за нарушение церковного устава. Раздраженные
власти сказали ему потом: “Что там у вас происходит? Наладьте нормальные
богослужения”.
Когда
в шестидесятые годы хотели закрыть один храм в районе, то он научил людей перед
приездом комиссии из Киева собраться в этом храм и лечь, распростершись крестом
на полу. Пораженная комиссия разрешила храм не закрывать.
В
селе Черновцы в закрытом храме расположился сельский клуб. По совету Хомицкого
люди скупили все билеты на киносеанс, после которого никто оттуда не вышел; каждые
сутки их сменяла другая группа. Так продолжалось около 9-ти месяцев до тех пор
пока власти не согласились вернуть здание церкви.
Он
научил верующих вставать на колени вокруг памятника Ленина с четками в руках и
горько плакать и причитать, чтобы Ленин вразумил своих учеников, которые не
разрешают молиться в храмах.
Когда
его очень одолевали осведомители КГБ, которые ходили вокруг него кругами и
что-то вынюхивали, то он звонил уполномоченному офицеру госбезопасности и
говорил: “Уберите этих с прихода, они же не умеют хранить военной тайны. Ходят
и хвастаются перед верующими, что они агенты КГБ и получили спецзадание следить
за церковью”.
Одного
активного агента он даже напоил и спустил с лестницы. А потом позвонил
уполномоченному и пожаловался на него за разглашение секретных сведений в
нетрезвом состоянии.
Ксендз
Хомицкий смиренно трудился для блага Церкви, всегда оставаясь верным Христу.
В
1967 году произошло чудо. Я получил загранпаспорт и разрешение поехать в
Польшу. Там я пробыл сорок дней. Вместе с Хомицким мы были у кардинала Стефана
Вышинского в Ясной Гуре. Кардинал послал меня к священнику Кобылецкому в Люблин
проверить знания. Мы поехали к
Кобылецкому, но было уже мало времени - только три дня, чтобы приготовиться
к экзаменам и возможному посвящению. В этой ситуации мне было сказано, чтобы я
вновь приехал в Польшу в следующем году на 30 дней и получил посвящение. К
несчастью, мне этого не разрешили. Хомицкий настаивал, чтобы я поехал к нему
без всяких гарантий и условий. Но я отказался. Я сказал, что пока не буду иметь
определенной перспективы рукоположения, из Риги не уеду.
Во
время отпуска я поехал к матери, которая продолжала жить в Мурафе и тяжко
хворала. Она хотела в конце концов понять, учусь ли я на священника или нет.
Мои приятели были уже священниками, а я нет. Это очень беспокоило маму. Я решил
все держать в тайне. Мама часто ходила на первые мессы новопосвященных
священников, моих приятелей, и плакала, когда думала обо мне. Я сказал матери,
что КГБ не позволяет мне поступить в семинарию... В конце концов, я попрощался
с ней и уехал в Ригу. Мама умерла в 1969 году. А так хотелось в жизни
преподнести ей неожиданный подарок, но, увы!