Показания
свидетелей обвинения
В воскресенье 16 декабря 1984 года утром, она
хозяйка дома, где я жил, пришла в слезах и сказала, что ей снилась черная туча,
которая меня поглотила. Она утверждала, что ее сны всегда сбываются. Я не верю во
сны, но что-то во мне вздрогнуло, я забеспокоился. Я подумал, на чем они могут
меня поймать. Я не занимался политикой. Магнитофонные ленты, книжки, а так
же фильмы, которые хранились у меня, касались только религии. Мне было жалко, что
их заберут, однако, я не стал их прятать, чтобы упокоить хозяйку, что сны
ничего не значат, как говориться: "sen mara, Bоg wiara" (сон - ложь,
а Бог правда). Тогда у меня был в гостях литовский священник из Актюбинска
Ионас Зубрас. Я исповедовался у него. Благодать таинства вернула мне покой
духа. Во время Мессы в храм пришли моих родственников, которые приехали с
Украины в гости. Все это очень укрепило мой дух. Я произнес проповедь об Иоанне
Крестителе и о Сократе. Я говорил, что истина от них потребовала полной самоотдачи,
жертвы всесожжения. Смерть для них была ничто по сравнению с тем, что они
проповедовали. Сократ явился точно в срок на место казни и с улыбкой попрощался
со своими учениками, а тех, кто начал плакать, даже бранил и стыдил, придавая
им уверенность в скорой встрече с ним в том мире, о котором он им проповедовал.
Для верующего не может быть страха ни перед чем, даже перед смертью.
Мы
начали делать вертеп на Рождество. Я хотел, чтобы вертеп в этом году был
интересным и красивым, чтобы доставить людям радость. Небо должно было быть
темным, месяц среди сияющих звезд, пещера, пастыри и Святое Семейство. Мы
добросовестно работали и на строительстве церкви. У нас было все - материалы,
деньги. Только из-за мороза мы не могли работать с цементом.
17
декабря областная прокуратура возбудила против меня уголовное дело по статье
190 прим "Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих
государственный и общественный строй" и статье 227 части 2: "незаконная религиозная
деятельность". Поводом для первой статьи была брошюра "Явление
Фатимской Божьей Матери". Эту книгу я давал читать Людмиле Петровне Герасимчук, сотруднице
новосибирского Общества "Знание", которая была подослана ко мне за
год до начала уголовного преследование. Она сказала мне, что интересуется учением
Католической церкви. Как стало ясным из ее заявления в суд, она тщательно
записывала все мои, даже вскользь сказанные, фразы о положении католиков и
других верующих в Советском Союзе. Я говорил о запрете приема в семинарии, о
трудностях в регистрации католических общин, о препятствиях, чинимых
священникам в приходской деятельности. Особым обвинением против меня была
"Молитва за Россию", помещенная в брошюре. Причиной второй статьи
была работа с экуменическими
молодежными группами во многих городах. В Душанбе было несколько групп
молодежного Живого розария, но об экуменизме говорили мало. Не все даже знали
значение слова "экуменизм". Статья 227 УК запрещает создавать
нелегальные кружки и группы из числа верующих. По эту же статью подпадало любое
собрание верующих вне зарегистрированного приходского помещения. Статья 227
предполагает до 5 лет лишения свободы с последующей ссылкой на такой же срок
или без ссылки, а также конфискацию имущества.
19
декабря в четыре часа утра я проводил своих родственников в аэропорт Толмачево.
По дороге мы много говорили о возможности моего ареста. Душа чувствовала
опасность. В шесть часов утра я пошел пешком за три километра в церковь, а в
восемь начал готовиться к Мессе. Дверь распахнулась, и вошли незнакомые мне
люди в штатском. Они не разрешили мне служить, предъявили удостоверения и взяли
под руки. Поехали ко мне домой. "Там во всем разберемся" - сказали
они. Я не мог поверить, что власти, зная о наступающем Рождестве, решат меня
арестовать.
Дома
они все осмотрели и забрали то, что, по их мнению, могло быть пригодным для
материалов следствия. Во время обыска, который длился весь день, они позволяли
себе очень злые выпады против религии и верующих. Вспоминаю брошенное мне
слово: "Клевещешь?!"
После
обыска я был доставлен в прокуратуру, и там состоялся первый допрос. Нужно
также сказать, что в советской системе в то время существовал такой порядок:
вначале арестованный был допрашиваем как свидетель, потом как подозреваемый,
потом как обвиняемый, наконец, как подсудимый и, в конце концов, как
осужденный. Задав несколько вопросов,
прокурор приказал мне подождать в коридоре. Во время допроса я вспомнил, что у
меня в кармане лежит записная книжка с адресами. Я очень боялся, что она
попадет в руки следователя. Вначале я задумался над тем, как ее уничтожить. К
счастью, от другого следователя вышла моя прихожанка, которой я незаметно
передал записную книжку и попросил ее спрятать. Я сказал ей также, чтобы они
продолжали строить церковь и старались найти другого священника, потому что я
уже к ним не вернусь. Только я успел ей это сказать, как меня вновь вызвали в
кабинет, где и закончилась моя свобода. Меня взяли под охрану два милиционера с
пистолетами и следователь.
Они
отвезли меня в тюрьму на улице Коммунистической. Охранник, проверяя документы
сказал: «Священник? Ну теперь взялись и за вашего брата». Позже я узнал, что в
Новосибирске одновременно арестовали еще несколько священнослужителей различных
конфессий.
Меня
посадили в камеру предварительного заключения. Прошел необыкновенно тщательный
обыск. У меня забрали все, что я имел при себе: часы, четки, крестик и всякую
мелочь. Потом открыли железные, окованные двери и отвели меня на новое
"место жительства". Это была камера № 5. Щелчок ключа. Я вошел в
середину. “Клак, клак”, - загремели засовы. И конец свободе. В КПЗ не покидали
мысли: “Может быть ошиблись? Отпустят? Что же я сделал? За что? Что они от меня
хотят?”. Заснуть очень трудно, сна нет. Проходят дни, и все меньше думаешь, что
власти ошиблись, все меньше ожидаешь освобождения. Ты - преступник. И к этому
постепенно привыкаешь. Происходит психологическая перестройка. Ты сам себя
понемногу низводишь на нижнюю ступень социального положения. Притупляется
мысль, интерес к жизни. Ни о чем не охота думать. Перед тобой открывается доселе
неизвестный мир грубости, жадности, стяжательства, жестокости, насилия и
унижения. Именно здесь рассадник всех пороков. Многие, нормальные до посадки
люди, опускаются здесь в бездну зла. Они принимают закон джунглей: "Умри
ты сегодня, а я - завтра."
На
допросах ставился вопрос: "Правда ли, что Вы вымогали у людей
деньги?" На это тяжкое обвинения я ответил остро: "Этого не могли
писать вам верующие католики. Это вам писали ваши верующие - коммунисты! Я знаю
их. Как только я пришел на приход, мне люди пальцем показали, кто здесь ваш
сотрудник. Это смешно слышать, якобы я пел на службе "Святый Боже, Святый
Крепкий, дай мне деньги". Такое может услышать только доносчик».
Очередным
обвинением, которое против меня выдвигали, было то, что я противник советского
строя, что я антикоммунист, а также, что я фанатичный католик. "Я не
противник советского строя, но мне больно, что секретарь райкома партии
получает 315 рублей в месяц, а старые люди получают пенсию от 15 до 29
рублей." Следователь серьезно ответил: "У нас еще не коммунизм, и не
все могут получать поровну." "Я не религиозный фанатик, но я хочу,
чтобы все люди были добрыми, вежливыми, чтобы не было пьяниц, и тюрьмы были
пусты, чтобы те, кто всю жизнь гнул спину в колхозе и кормил нас, получал бы в
старости достойную пенсию".
Очень
им не нравилась моя экуменическая деятельность. "Ты, - говорили они, -
хочешь под эгидой Ватикана объединить всех христиан! Сотрудничаешь с
Александром. Он во всем сознался. Он проводил подпольную деятельность с
баптистами, католиками и православными. Это преступление!" - кричал
следователь. Не знаю почему, но моя экуменическая деятельность была одним из
самых главных пунктов обвинения. Всех допрашиваемых по моему делу спрашивали,
что такое экуменизм? Ответы были смешными. Одни говорили, что это слово имеет
что-то общее с коммунизмом, другие, что это - экономика. А были и такие, что
сказали, что в первый раз об этом слышат, что соответствовало истине.
"Удивительно, - говорили следователю, - что не знаем, что это слово означает.
Священник, - говорили они, - никогда нам значение этого слова не объяснял."
Обвиняли
меня, что я организовал подпольную группу верующей молодежи, и что это
противоречит советской конституции. Я
не согласился с этим обвинением. Я
пояснил, что это были молитвенные группе, где вместе полились по четкам.
В церкви это называется группа «Живого розария». Я только разбил на группы
людей пожилых, средних, молодых и детей, потому что иногда было непонимание между
молодежью и пожилыми. "Ты знаешь, - говорил следователь, - что за такую деятельность грозит
наказание." Я согласился, что подпольная деятельность не согласна с кодексом,
но твердил, что это была не
деятельность, а только молитва. "Молитва не может быть, - говорил я ,- ни
антисоветской, ни антикитайской, ни антинемецкой. Она просто молитва, а двое
или трое вместе это по Евангелию”.
Следователь
напомнил мне, что я говорил, будто католики в Советском Союзе преследуются.
"Это правда, - согласился я, - мы в самом низу, мы - люди последней
категории. В Томске власть признала православных сразу после войны, баптистов
зарегистрировали в 1956 году. Католики собрали 1200 подписей, и уполномоченный не
хочет зарегистрировать приход. Баптистов вы зарегистрировали, когда они собрали
только 150 подписей. Я говорил на основании документов. В этих документах есть отписка,
что нет оснований для регистрации католического прихода. Для баптистов, было
основание, для католиков не было. Одна
из общин ожидает уже 30 лет регистрации, другая - 17. Согласно советскому законодательству,
должны разрешить в течение 30 дней. Получается,
что нарушается свобода совести и вероисповедания, которые гарантированы
конституцией СССР.
Тогда
следователь сказал мне, что католицизм в России окончательно изжил себя, потому
что Александр Невский воевал с католиками-крестоносцами. Тогда я сказал:
"Разве католики Новосибирска виноваты в том, что делали крестоносцы? Это было 700 лет тому назад. Или за то, что
тогда произошло будут карать людей,
живущих на этой земле еще тысячу лет?
Каждый человек отвечает за то, что он сделал, а не за то, что другие сделали.
Обвиняли
меня, опираясь на показания одного министранта, которого, вероятно, запугали, и
Галины Журавской из Житомира, на основании показаний которой посадили Софью Беляк.
Дело касалось, прежде всего, "Фатимского послания". Оно
почему-то их очень пугало, особенно,
молитва об обращении России. Главным свидетелем в этом деле была Людмила
Петровна Герасимчук, которая ходила в новосибирскую общину. Оказалось, что она
была подослана КГБ, чтобы нас контролировать. Она писала отчеты после собраний
и моих проповедей. Кроме того, как я позднее понял, будучи у меня в доме, она
обратила внимание на книжку о Фатиме и попросила почитать. Ничего не
подозревая, я протянул ей книгу. Она вернула книгу через 30 дней, но этого было
достаточно, чтобы обвинить меня в распространении антисоветской литературы и
клевете на государственный строй.
После
КПЗ меня привезли в тюрьму. В первой
камере, куда меня привели конвоиры, я сказал обитателям, что я - священник.
Заключенные отнеслись ко мне хорошо. Во второй камере люди были очень
испорченными. Некоторые из них отсидели уже 35 лет и больше. Иногда они
обзывали меня очень грязными словами, пока не привыкли ко мне. На их выпады я не реагировал. Это был лучший
способ, чтобы оставили меня в покое.
Готовясь
к суду, я написал несколько черновиков своего предполагаемого выступления. Я прочитал
их заключенным. Они мне сказали, что если я так выступлю на процессе, то получу
очень большой срок. Например, вместо четырех лет могу получить четырнадцать, и
притом ничего не докажу. И, пожалуй, они были правы. Я послушался их совета и
перестроил заключительное слово.
Прокурор
обвинял меня во всем, что мне было предъявлено на следствии. В конце концов,
собрали все эти пункты обвинения, и дали срок согласно Уголовному кодексу. Я
получил возможность для последнего слова. У меня был адвокат, который в
советском суде не имел большого значения. Трудно было сказать, кого он защищал.
Выступали также свидетели защиты. Когда
они шли давать показания, то останавливались около того места, где я сидел, и
просили благословения, встав на колени:
-
Благослови, отче, чтобы я говорила правду, - и склоняли голову.
Я
их благословлял. Судьям это не понравилось. Они говорили, что это не церковь,
это не часовня, это суд. Но я на это не обращал внимания. На суд меня
сопровождало девять конвоиров. Нормально сопровождают двое, трое. Это была
также демонстрация. Люди это видели, когда меня вели через вестибюль. На
вынесение приговора пришли адвентисты и баптисты. Были также православные.
Мое
слово после приговора было коротким. Я благодарил КГБ, что позволили мне целый
год работать в Житомире и пять лет в Душанбе, и за то, что без проблем приняли
меня в Новосибирске, что я мог построить церковь в Таджикистане.
-
Благодарю вас за это, - говорил я, -
ведь вы могли мне ничего не позволить и раньше посадить в тюрьму. Не имею к вам
никаких претензий, но согласиться с тем, что я преступник, не могу.
Однако,
я был осужден. Мне грозило восемь с половиной лет лагерей. Поскольку я был
осужден в первый раз и во время следствия и суда вел себя не агрессивно, а в последнем моем слове даже прозвучало:
"Благодарю, что меня судите", прокурор потребовал двух лет. Судья
увеличил срок до трех лет лагерей.
Полгода
до суда я отсидел в следственном изоляторе, где в одной камере сидело 35
человек. Там была грязь, блохи, вши, клопы и все возможные паразиты. Заключенные подсчитали, что клопы и вши
выпивали в этой тюрьме, где сидело 4 000 заключенных, пять литров крови ежедневно,
то есть столько, сколько ее имеется у одного человека. Кто-то придумал сравнение:
клопы здесь выпивают по зеку ежедневно. Сокамерники относились ко мне сносно.
Только иногда меня кто-нибудь толкал.
1. Галина Журавская из Житомира.
30/Х-1984
Я, Журавская Галина, самого священника
Свидницкого мало знала. Когда он был в Житомире ксендзом, мне тогда было десять
лет. Я с мамой регулярно посещала
котел, но со Свидницким контакта не было. Со временем я сошлась с Зосей Беляк и
начала с ней дружить. Она часто с похвалой отзывалась о миссионере ксендзе
Свидницком. В августе месяце 1981 г. Зося предложила мне поехать в гости в
Душанбе и обещала, что ксендз нам оплатит дорогу. Мы провели у него две недели,
жили при храме. По вечерам мы посещали молодежные группы, которые собирались у
кого-нибудь на дому. На молодежных собраниях часто бывал Свидницкий. Он
предупреждал молодежь никому не рассказывать об этих собраниях, в комсомол не
вступать, не принимать участия в общественной жизни коллективов, где молодежь
общается. Свидницкий говорил, что в СССР пьянка и разврат стали национальным
бедствием. На воскресных проповедях он говорил, что верующих в СССР преследуют
за религиозные убеждения.
Когда мы уезжали, Свидницкий дал нам на
дорогу по двести рублей каждой. Зосе он дал завернутую пачку денег, передать в
Москве Сандру, дал нам по пять экземпляров антисоветской литературы
"Логос", "Фатима". Журналы мы переслали домой по почте.
Весной 1982 года, в мае месяце, я уже
сама ездила на миссию в Душанбе, и тогда Свидницкий тоже говорил в проповеди о
преследованиях верующих и передал мне четыре экземпляра антисоветской
литературы. Зося говорила мне, что их собирал часто Свидницкий.
13-го
и 14-го мая 1985 года Журавская давала показания идентичные ее заявлению от 20
февраля 1985 года. Заявление от 30.Х.84 года в деле не оказалось, а только
от 20.II.85 года. Дело в том, что из
Душанбе я уехал в конце января 1982 года, так что передать что-либо в мае
месяце не мог. В это время в Душанбе был отец Казимир Брилис. В показаниях было
много напутано.
14-го
мая судья Зверева спросил Журавскую:
-
Вы верите в Бога?
-
Нет, - ответила Журавская.
-
Что явилось причиной отхода от религии?
Журавская
пожала плечами и не знала, что отвечать, поэтому судья еще раз спросила:
-
Вас часто вызывали в органы и беседовали с Вами?
-
Да.
-
Они помогли Вам разувериться?
-
Да.
Когда
Журавская начала утверждать, что я передал ей упомянутые журналы в мае 1982 года,
я спросил у Журавской:
-
Журавская, Вы расписались не давать ложных показаний. А что если Вам
когда-нибудь придется ответить перед судом за дачу ложных показаний, что Вы
ответите тогда?
-
Вы говорили на проповеди о преследованиях верующих.
-
Вы сами это точно слышали, или Вам кажется, что Вы это слышали?
-
Слышала.
-
Назовите, пожалуйста, кто из Ваших знакомых еще слышал это от меня?
Журавская
промолчала.
В
это же день судья повторно спрашивала Журавскую:
-
Вы слышали, что Свидницкий говорил, что в СССР пьянка и разврат - национальное
бедствие, а атеизм в СССР - воинствующий?
-
Да, он говорил, что у нас много пьяниц и неверующих.
-
Журавская, вспомните, он говорил именно так, как я Вас спрашиваю? Это его
слова, что в СССР пьянка - национальное бедствие или он говорил как-то иначе?
-
Нет, он именно так не говорил, но говорил, что многие пьют.
-
Вы от него слышали, что пьянка в СССР - национальное бедствие?
-
Именно так не слышала.
-
Как относились к нему люди в Житомире?
-
Его уважали. Моя мама тоже очень уважала его, но отец нет.
-
Ваш отец тоже посещает костел?
-
Нет, только мама.
-
Вы комсомолка?
-
Да.
-
Что Вы еще слышали о Свидницком?
-
Зося мне рассказывала, что он агитировал молодежь не вступать в комсомол, часто
собирал на квартире молодежь. Говорил, что кесарево отдайте кесарю, а Божие -
Богу.
-
Разъясните, как Вы это понимали.
-
Он читал Евангелие и объяснял его.
Журавская
мялась и нечего больше ответить не могла. Судья предложила ей сесть.
2.
Монастырский Ян Васильевич из Житомира.
Судья:
-
Ваша фамилия, имя и отчество.
-
Монастырский.....
-
Суд Вас предупреждает, что в случае дачи ложных показаний или сокрытия правды,
Вы будете отвечать по статье 67-й. От 3 до 7 лет лишения свободы. Распишитесь,
что Вы предупреждены.
Судья:
-
Вы верите в Бога?
-
Нет.
-
Свидницкого Вы давно знаете и откуда?
-
Я Свидницкого знаю с 1974 года, когда он прибыл в Житомир и работал ксендзом.
-
Что Вам известно о Свидницком.
-
Он на проповедях говорил, чтобы верующие не смотрели телевизор, молодежь не
ходила в кино и на танцы. Он часто собирал людей на хорах, учил религии,
говорил, что не надо вступать в комсомол, что Советская власть преследует
католиков, что надо бороться с атеизмом, что нужно тайно собираться по домам и
углублять веру. Он говорил, что у молодежи повальная пьянка и разврат.
-
Свидницкий, у Вас есть вопросы к свидетелю? - спросила судья Зверева.
Я
сказал:
-
Монастырский, сколько раз Вы лично были на наших "частых" собраниях?
-
Два раза.
-
Вы сказали, что Вы меня знаете с 1974 года, а я приехал в Житомир 20 января
1975 года.
-
Вы приезжали за год до того, как стали работать в нашем костеле, и собирали
молодежь.
-
Это ложь, Монастырский, я познакомился лично с Вами весной, в апреле месяце. Вас
с вашим братом привела мама. Вы сказали, что я запрещал верующим смотреть
телевизор. Вы говорите, что Вы бывали у меня на квартире, и смотрели у меня
телепередачи. Если я смотрел с Вами вместе телепередачи, то как я мог сказать
людям не смотреть телевизор?
Монастырский
промолчал.
-
Монастырский, Вы расписались в том, что не будете давать ложных показаний. Но
Вы даже годы попутали, как же Вы можете помнить, что я говорил десять лет тому
назад? За ложь Вам придется когда-то ответить. Так что говорите суду правду, а
не ложь.
-
Монастырский, скажите суду, как долго Вы встречались со Свидницким?
-
Я был у него только два раза, потому что я уехал в Киев поступать в институт.
-
Свидницкий, чем Вы можете объяснить показания Монастырского? - спросила
Зверева.
-
Я могу объяснить его показания тем, что Монастырский говорит не от себя, а
цитирует статью из газеты "Житомирская правда" от 7 октября 1983
года. Он может так же быть озлоблен на меня за мое письмо к нему, где я ругал
его за его плохое отношение к родной матери.
-
Свидницкий, чем Вы можете объяснить отрицательные отзывы о Вас уполномоченных
из Душанбе и Новосибирска?
-
С заявлением уполномоченного города Душанбе я не согласен, в нем сплошной
вымысел. Если я в проповеди говорил, что Советская власть католиков преследует,
то почему я это узнал только здесь, в суде? Почему в заявлении уполномоченного
не указано когда и где я такое говорил, и кто может подтвердить это? Если бы я
такое говорил, то уполномоченный давно бы составил протокол, а о таком
протоколе нигде не упомянуто. Насчет заявления уполномоченного Николаева
(Новосибирск) могу пояснить следующее. Желая поддерживать с уполномоченным
взаимопонимание, я сказал ему, что я уезжаю в Ригу 23 июля 1983 года на
годичные реколлекции, которые проводятся ежегодно с ведома Совета по делам
религий. Кстати, это сугубо внутреннее дело Церкви. Николаев ответил мне, что
он мне не разрешает, и если я хочу поехать, то пусть ему позвонит
уполномоченный из Риги, и сообщит, что я там нужен. Я все-таки поехал, вопреки
воле Николаева. Николаев мне отомстил, сфабриковав обвинение в "нарушении
законодательства". Он сообщал об этом в Москву, а также написал об этом
суду.
3.
Заявление Рице Эрны
Рице
Эрна, 68 лет, лютеранка, работала в кинотеатре им. Станиславского г. Новосибирска.
Приходила в церковь в Переулке Мира 1-3
раза в месяц.
Судья
Зверева 14-го мая зачитала заявление Рице.
-
Вот что пишут о Вас Ваши верующие: "Я, Рице, посещала часто службу,
которую вел священник Свидницкий. Он гордо вел себя. Во время службы он пел:
"Люди давайте деньги на церковь". Поясните это заявление, подсудимый.
-
Вы назвали Рице "нашей верующей". Это не наша верующая, а ваша. О
том, что она служила властям, знает весь наш приход. Ее фамилию я раньше не
знал, впервые услышал уже, будучи арестованным. Ее заявление, как Вы и сами из
прочитанного могли бы заключить, мог написать только человек душевнобольной или
в бредовом состоянии. То, что священник поет во время службы известно всему
миру. Ничего подобного у нас не было.
4.
Заявление Герасимчук Людмилы Петровой.
Герасимчук
1952 г. рождения, сотрудница Общества "Знание". С ноября 1982 года
приходила в церковь один раз в месяц "ради интереса", беседовала со
священником.
Со Свидницким я познакомилась, когда
курировала Кировский райисполком. В беседах со мной он говорил, что у нас в
Союзе все рушится и трещит по швам, все бегут за границу, что в СССР 10
миллионов заключенных. От него веет антисоветчиной. Он дал мне прочитать
"Фатимское послание", где есть клевета на советский строй, в
частности слова: "При современном тоталитарном коммунистическом режиме
СССР есть психбольницы, где содержат здоровых людей по политическим
мотивам". Я много времени проводила с ним в беседах. От него я узнала, что
в Америке остался сотрудник советского посольства некий Шевченко. Он осуждал в
беседе со мной действия миротворческих вооруженных сил СССР в Афганистане.
Я
долго ожидал, когда меня пошлют в какой-нибудь лагерь. Все это долго тянулось,
целых девять месяцев, то есть 285 дней. С 1 октября 1985 года я ждал, когда
меня возьмут на этап. День, в который это произошло, был хмурый, моросил мелкий
дождичек. Начали выдавать обед. Я потянулся взять "косак" (т.е.
миску), как раздался голос широкоплечего сержанта: "Свидницкий с вещами!
На сборы одна минута!" Не прошло и минуты, как я должен был галопом
вылететь из камеры номер 120. Всех, предназначенных на этап, поместили в камере
номер 111, или в "карантине". Нас было 35. Там я узнал, что нас везут
в "двенашку", то есть в Куйбышев (Новосибирская обл.). Раньше этот
город назывался Каинск. Еще на свободе я слышал, что в этом месте до 1928 года
был костел и священник. По Божьей воле
я должен был прибыть в эту землю через 56 лет после моего собрата по
священству. На "карантине" я познакомился с осужденными, которые
возвращались в лагерь из тюремного госпиталя. Самым веселым и певучим был
молодой цыган Саша Скворцов. Он научил меня трем строфам цыганской песням. Всю
ночь Саша пел и слал письма девушкам из соседней камеры при помощи "коня",
то есть нитки с привязанной на конце запиской. Рекорд в пересылке писем в
течение одной ночи побила 28-летняя Лена. Она выслала пять писем. Лена была
осуждена уже в четвертый раз по статье 108 (разбой).
Всю
ночь работал у нас также "телефон". Он состоял из батареи отопления и
пустой металлической банки. Слегка постукивая банкой по батарее вызывали
партнера, а приставив пустую банку обрезом к батарее, а дном к уху, можно было
слушать, а в положении наоборот это становилось микрофоном. Это самая лучшая
связь между камерами. С помощь такого "телефона" можно узнать, что
делается в камерах, и не только. Еще одной системой связи был толчок - туалет.
Записку клали в спичечный коробок, который заворачивался в полиэтиленовый
пакет. Все это обвязывалось ниткой и погружалось в "очко". Такую же
операцию проделывали в соседней камере. Потом одновременно спускалась вода.
Коробочки в трубе переплетались нитками и вытаскивались в соседней камере. Так
можно было передавать не только записки, но и мелкие предметы. В субботу, 5
октября, как мы и ожидали, нас повезли в боксы, откуда отправляли заключенных.
Вечером, около девяти, быстро погрузили нас на воронки и повезли на платформу,
где стоял пассажирский поезд, с прицепленным к нему "столыпином". Так
сейчас называют вагоны для перевозки заключенных. Инициатором строительства
особых вагонов для добровольных переселенцев в Сибирь был премьер царской
России Петр Столыпин. Первый вагон был построен в 1910 году. После революции по
недоразумению "столыпинами" стали называться тюремные вагоны
Между
двумя шеренгами в одного человека стояли солдаты и автоматами. Нам приказали
бежать как можно быстрее из воронка к тюремному вагону. Вагон для заключенных,
или "столыпин" выглядит так: с левой стороны - проход вдоль вагона, с
правой - металлическая сетка, имеющая два уровня, разделяющаяся окованными
дверями. Мы находились в трех отделениях. Верхние полки были сконструированы
так, что на них можно было положить несколько мужчин. Еще дальше ехали зеки под
особым надзором. Их везли из Уссурийска и Хабаровска в лагеря на Урал.
Когда
уже всех посадили, нам дали немного хлеба, который мы съели с большим
аппетитом. Вода была в баке около сетки. Поезд ехал очень медленно и часто
останавливался, но мы ничего не видели. Окна были только со стороны прохода. Сопровождавшие
нас солдаты ходили по коридору и без конца задавали вопросы: "За что
сидишь? Где и почему тебя осудили?"
Среди
моих товарищей по несчастью был дантист, ортопед, бухгалтер, а также главарь
банды, который в свои тридцать лет уже четвертый раз из-за тюремной решетки
смотрел на мир. После всех этих переживаний я хотел спать. Я свернулся в клубок
и заснул. Разбудил меня крик дежурного солдата: "Всем подъем!" Было
где-то около четырех часов утра, когда поезд приехал на станцию Барабинск. Нас
погрузили в воронки (грузовые фургоны). Через двадцать минут езды машина
остановилась. Перед нами был пятиэтажный дом. Мы пошли по коридору мимо
проходной, где около каждого окна сидел солдат с автоматом. Пройдя через этот
коридор, мы оказались в тесном помещении, отгороженным от общей зоны деревянным
забором с натянутой наверху в четыре ряда колючей проволокой. За ними была
нейтральная зона, то есть ничейная земля, или земля смерти для того, кто ее
пересекал. Дальше - бетонное ограждение с колючей проволокой и надписью, чтобы
никто не приближался на расстоянии пяти метров. Вышка со стрелками, а вдоль
бетонного ограждения колючая проволока с пропущенным током под напряжением 380
вольт. Общая ширина линии заграждения - "запретной зоны" - от 30 до
40 метров.
Конвоир
провел нас в "карантин" и закрыл двери на ключ. Мы легли на настил. Я
быстро заснул. Вскоре я, однако, проснулся, потому что у меня замерзли ноги. В
семь часов утра нам дали какую-то еду из гороха. К сожалению, без ложек.
Внимательно следили, чтобы вновь прибывшие не вступали в контакт со старыми
лагерниками, чтобы ничего не могли передать им с воли. Около десяти часов нас
повели на склад, чтобы мы получили лагерное одеяние. Нам сказали, что свои вещи
мы можем выслать домой, но это была только теория. Нам выдали хлопчатобумажное
белье, белые портянки-онучи, ботинки, телогрейку и шапку, так называемую
"зечку", одинакового для всех размера. Ботинки никак не подбирались
по размеру ног. Очень часто они были на два номера больше, или на два номера
меньше. Мы получили два комплекта одежды, один для работы, другой
"выходной".
Нас повели в помещение, откуда потом провели
в баню. У входа конвоир, татарин Джамбура, все предметы одежды скидывал в одно
место. Там оказался мой трикотажный костюм и олимпийка с замком-молнией. В моих
бумагах Джамбура нашел копию приговора, стихи Державина, а также рисунок
"Первый день творения". Он грозно посмотрел на меня и сказал: "Я
тебя сейчас в карцер отправлю! Что пропагандируешь?" - и все забрал.
После
того, как у нас все забрали, нас повели в баню. Там можно было побриться и
помыться. Потом нас поставили перед комиссией. Там нас разделили на группы.
Подразделений было пятнадцать: бригады, роты и т.д. Перед комиссией нужно было
стоять голым. Комиссия состояла из семи чиновников. Это были люди занимающиеся
администрированием, продуктами, политико-воспитательной работой, а также
медики. Нас вызывали по одному. Входящий должен был представиться по
определенной форме. "Я, осужденный Свидницкий Иосиф Антонович. Статья 190
прим и 227. Срок три года. Начало срока 19 декабря 1984 года, конец 19 декабря
1987 года." Когда я вошел, мои бумаги лежали на столе перед членами
комиссии.
Спрашивали,
где я работал. Верю ли я в Бога. Я
улыбнулся. Спрашивающий увидел мою улыбку и так это прокомментировал:
"Вот видишь, самому смешно, потому что ты не веришь в Бога." Я хотел
что-нибудь ответить, но, посмотрев ему в глаза, понял, что не стоит. Это были
пустые и злые глаза. Мне задали еще несколько вопросов об образовании, здоровье
и т.д. Были эти вопросы чисто формальными. После опроса председатель комиссии с
чувством глубокого достоинства сказал: "Вам предстоит свою вину перед Родиной
искупить ударным трудом." Я чуть не засмеялся от этих слов и от всей этой нелепой
торжественности, но серьезно ответил: "Работы не боюсь. Я думаю также, что никто не заставит меня
работать сверх моих физических сил".
Последовало предостережение относительно религиозной пропаганды.
"Тут ее нельзя проводить, - сказал ответственный за
политико-воспитательную работу, - Если Вы пренебрежете моим предупреждением, то
это кончиться для Вас очень плохо."
После
допроса меня определили в шестой производственный отдел первой бригады. Потом
выдали мне матрац и постель. Кроме того, дали еще миску и ложку. Потом отвели в
мое отделение на этаже. И вот я оказался в месте, которое должно было стать
моим домом. Тут я сразу познакомился с осужденным Ощепкиным и его помощником
Котловым Сашей. Ощепкин был осужден за автобусную аварию, в которой погибли три
человека. Ему дали восемь лет. Котлов получил четыре года за драку. Оба были из
Новосибирска. Меня познакомили с моим бригадиром. Это был азербайджанец Байрам
Мехтиев. Он получил шестилетний срок по 197 статье за мошенничество. Играл на
людском доверии, обещал людям достать разные вещи. Он был из Новосибирска. Имел жену и троих детей.
Его обвинили в том, что он выудил у людей около 13 тыс. рублей, что в
те времена было огромной суммой. К сожалению, заключение ничему его не научило.
Как только мог, он присваивал разные вещи заключенных.
Моим
соседом в "спальне" был симпатичный москвич Миша Ширинин. Высокий,
худой, у него был горбатый нос. Он был необыкновенно упрямым. Он работал на
часовом заводе и был виновен в несчастном случае, в котором погиб человек. Ему
дали пять лет.
Когда
я оказался в "в своем кругу", то есть среди людей, с которыми должен
был провести два года, меня обступили заключенные и стали подробно
расспрашивать, как ко мне относился КГБ, за что осудили, кто на меня донес, кто
оклеветал и т.д. В конце концов, попросили у меня на чифирь (крепкий чай),
своего рода "причастие" для заключенных. Это общение зеков и знак
некоторого единства. Когда приглашают на чифирь, особенно если приглашает
блатной, то есть принадлежащий к лагерным верхам, то отказаться нельзя.
На
второй день, сразу после завтрака мне было сказано, что меня срочно вызывает
майор Кузнецов. Согласно правилам, я, стучась к нему, сказал: "Позвольте
войти!" Как вошел, представился: "Я, осужденный Свидницкий Иосиф
Антонович, статья 190 прим, срок три года..."
Майор
Кузнецов сидел за столом, приземистый, лет около сорока, лицо круглое, густые,
светлые, зачесанные назад волосы. С выражением брезгливости и пренебрежения он сказал:
"Так вот, осужденный Свидницкий. Я вызвал Вас, чтобы предупредить, что
Ваша переписка будет ограничена. Только одно письмо в месяц и только к самым
близким родственникам. Я знаю, что с самых первых дней тебе начнут писать
братья и сестры по вере, слать петиции и т.п. Кроме того, на смей разводить тут
свою пропаганду, потому что в противном случае я вынужден буду Вас наказать.
Поосторожнее Свидницкий!"
И
форма и содержание его слов вывели меня из равновесия. Поэтому я сказал ему
достаточно жестко: "Гражданин начальник, я тут всего час. Я не успел еще
осмотреться, а Вы ко мне так относитесь. Зачем этот крик и ругань? Почему у Вас
столько презрения к людям? Напоминаю Вам, что я этого еще не заслужил. А кроме
того, почему я не имею тех же прав, что и все прибывающие в лагерь? Все
заключенные имеют право писать письма сколько хотят. А Вы мне запрещаете писать.
Почему? Только потому, что я верующий? Или потому, что я священник?"
Майор
повысил голос и сказал: "Будет так, как я решил. Если я Вам не нравлюсь,
можете писать на меня жалобу." Потом он понизил тон и начал долго
рассказывать, как живут священники, что он много их знал в послевоенное время.
Он говорил, что даже выпивал с попами. Потом начал спрашивать меня о моей
личной жизни. "У тебя есть жена, дети, женщины?" Я отвечал коротко:
"Нет." Тогда он начал с "другого бока". "Я знаю, что
ты имеешь достаточно много аргументов, чтобы убедить любого из заключенных,
внушить им мысль о Боге". "Гражданин начальник", - сказал я, - я
не фанатик и не собираюсь никого агитировать, но если кто-то спросит меня о
том, почему я верю, я должен буду ему ответить. Этого требует мое человеческое
достоинство и мои убеждения. Кроме того, я знаю, что одни люди верят в Бога, а
другие смеются над этим. Среди верующих есть много профессоров и выдающихся
мыслителей. Не бойтесь, однако, я никого не буду агитировать. Вера - это не агитация.
Вера - это внутренняя правда человека."
Кузнецов
строго посмотрел на меня. Он был явно заинтересован расположить меня к откровенности
и хотел что-то сказать что-то умное. Но
не стал, потому что вошел политрук зоны Константин Иванов. Он сел и
начал мне задавать каверзные и ехидные вопросы. "Как то я прочитал в одной
книжке, - сказал он, - что если бы в Библии было написано, что человек
проглотил кита, а не кит его, что верующие поверили бы Библии, а не
науке." Он, вероятно, прочитал это в книге Ярославского "Библия для
верующих и неверующих", хотя в разговоре это произведение не упоминал.
Потом
Кузнецов, желая показать, что он знает физиологию, начал говорить нелепые вещи.
Он говорил, что науке удалось измерить и взвесить мысль, что душа человеческая
- это вымысел духовенства, которые стараются подчинить себе людей, пугая их
адом и смертью. Разговор закончился своеобразной шуткой, что я могу всегда к
нему придти и обо всем поговорить. Кузнецов не удержался и перед тем, чтобы
добавить: "Если заметишь что-то подозрительное, то скажешь мне. А сейчас
иди в казарму на обед." Это были его последние слова. Во время
"беседы" никто из них не предложил мне сесть. Я стоял перед ними и
только перекладывал шапку из руки в руку. Когда я вошел в казарму, то заметил,
что по углам горит свет, и многие люди не спят. В каптерке, где сидели
дежурные, Ощепкин и Котлов играли в шахматы. Оба были увлеченными шахматистами.
Их интересовало, что это я так долго говорил с лагерным начальством.
Восьмого
октября 1985 года был пасмурный день. После вечерней проверки (в 16-00) мы
строем вышли на ворота (шлюзы). Здесь нас еще раз пересчитали по личным
карточкам, а затем общим счетом по пятеркам. Просчитывает военизированный
контроль жилой зоны, затем принимает нас военный конвой, который также нас
пересчитал дважды по пятеркам. Выходим из зоны "на свободу". Здесь
каждые двадцать пять метров стоят солдаты с заряженными автоматами, повернутыми
в нашу сторону. В каждом из них было тридцать патронов, то есть тридцать
смертей. Конвоиры внимательно следили за каждым нашим движением. Когда мы
прошли строем 50 метров, нас остановили перед железными воротами
производственной зоны. Тут нас снова пересчитали по пятеркам. Так мы попали в
настоящий лагерь, то есть постоянное место работы.