Разговоры с лагерным начальством и
осужденными
Политико-воспитательная работа
Первое,
что я очень болезненно ощутил на территории производственной зоны, это враждебность. Подозрительно и грозно
смотрели солдаты, направившие на нас автоматы. Было так же несколько
бессмысленных проверок. Нормальный человек плохо переносит враждебность, а еще
хуже чувствует себя под дулом оружия. Вероятно, это была попытка психического
террора. Взгляды конвоя и стрелков как
будто говорили: "Ты - ничто. Все зависит от нас. Мы хозяева вашей жизни и
смерти." И еще - это молчание, глубокое молчание. Только иногда слышались
приказы конвоя. Понурый вид осужденных, идущих рядом со мной, выражал полную
покорность. Но если посмотреть им в глаза, то можно было заметить в них
насмешку, горькую иронию, реже – брезгливость.
Все, что было снаружи, парализовывало человека. Дорога, по которой мы
шли, была сплошным болотом. Земля была вспахана гусеницами тракторов и разбита
колесами машин. Хлюпанье болотной жижи, которое раздавалась из-под ног, было
похоже на стон страдающего зверя. "Эта земля, - подумал я, - похожа на нас." Болотная жижа достигала
нам до колен.
И,
наконец, план. Выполнить план, выполнить любой ценой. Отдать ему все силы. Я
быстро понял, что план в лагере, - это все. Оттого, как выполнишь план, зависит
твой сегодняшний и завтрашний день, твое достоинство и, если можно так сказать,
лагерное счастье. Поэтому там никто не прохлаждается, не говорит, не
перекуривает. Прибывшие в производственный отдел зеки очень быстро разбегаются
к рабочим местам. Так можно прихватить материал, оставшийся от первой смены.
Можно так же осмотреться вокруг и утащить материал у соседа. По-другому нельзя.
Тут каждый думает о себе. Каждый хочет
захватить материал, чтобы выполнить план. Тут нет места человеческой солидарности и сотрудничеству.
План в лагере это жизни заключенных.
Бригадир
повел меня к мастеру, чтобы я расписался в книге за технику безопасности.
Бригадир объяснил, чем занимается бригада. По дороге он говорил мне, что главное сохранить здоровье, только тогда
человек имеет шанс выйти отсюда на свободу.
Первым
моим рабочим местом в лагере была
столовая. Там со мной работал Вася Пушкарев. "Помыть столы, посуду
и пол. Я тебя, старый, в обиду не дам. - говорит бригадир, - Не бойся. Сделаю
все, чтобы тебя не перевели на общие работы." Я сердечно его поблагодарил за помощь и доброе слово. Это был
первый человеческий жест после того, как я прошел "шлюз". К сожалению,
как оказалось позднее, это были только слова. Мехтиев оказался человеком
"несерьезным". Он мог обещать неоднократно, но это было только
"теплое слово". Но тогда это очень меня воодушевило. Столовая
выглядела бедно. Это был деревянный барак с покосившимися стенами, к нему
прилегал слева склад гвоздей, справа - инструменталка.
Внутренняя
часть - зал, 8 метров на 18 метров, посередине стояли подгнившие деревянные
столбы, под ногами - дырявый пол. Стены более менее заштукатурены и покрашены.
Пол было ужасно грязный. Должна была быть какая-то проверочная комиссия, и
требовалось во что бы то ни стало все хорошо вычистить и вымыть. Мы с Васей
сразу принялись за работу. С шести часов вечера вплоть до одиннадцати мы
трудились, но все еще были далеки от конца. Мехтиев прислал на полчаса двоих
человек на помощь. Домывая пол я еле двигался, казалось, что вот-вот свалюсь,
больно ныла спина, радикулит "кричал во всю глотку". Закончили мы все
около часа ночи, а в 2 часа ночи был съём с работ. Усталый, я еле доплелся до
ворот. Кроме нашей бригады в сорок человек здесь была бригада промсвязи (делали
почтовые ящики) в 60 человек. Они старались построиться первыми, а потом - мы.
Было темно. Не разобравшись, где свои, я прошел и встал в шеренгу бригады
промсвязи. Вдруг, сзади меня кто-то схватил за шиворот, да как метнет влево, а
второй еще добавил, но так как это было в крайней шеренге, мне посчастливилось
затормозиться на своих и не оказаться лежащим в грязи.
На
воротах во время съема нам всегда приходилось почему-то подолгу ждать, хотя
время съема было заведомо известно всем. Холод, дождь, ненастье здесь никто в
расчет не принимает.
Итак
было утро, настала ночь - день первый.
Своим
место работы, я был, конечно, доволен. Здесь все-таки было тепло, а главное,
никто не стоял над душой и не требовал плана. Бидоны пищи, хоть и весили они до
40 килограмм, но поднимали-то мы их вдвоем. Через несколько дней я начал
втягиваться в работу. Спина перестало так резко ныть, как в первые дни.
После
второй смены мы ложились или в полтретьего или около трех часов ночи, а подъем
был без пятнадцати десять. Наша бригада была размещена с левой стороны казармы,
шестьдесят вторая - с правой стороны. Их подъем был в пять тридцать. Постепенно
я свыкся с шумом подъема соседней бригады.
Обстановка
во многом напоминала мне армейскую казарму. Такие же двухъярусные кровати, те
же команды отбоя и подъема, та же гонка. Но кроме сходства была и значительная
разница. Нагрудный знак, бригада, слова "осужденный", "гражданин
начальник", а еще нечто, доселе мне не только неизвестное, но и неслыханное:
"запомоенный", "петух", "гребень",
"черт", "красная шапочка", "пидор" и другие. Всех
не перечислишь. Каждое из этих слов определяло положение данного заключенного в
тюремной иерархии. Нужно помнить, что в лагере всегда двоевластие. Одна власть,
официальная - лагерное начальство, другая, внутренняя - власть сильного,
способного подчинить себе других заключенных.
Во
всех казармах есть "запомоенный" уголок, в столовой - отдельный стол
для "запомоенных". Во главе строя идут преимущественно
"запомоенные". "Запомоенный" - это особая группа
осужденных. От них никто ничего не берет. Они, словно тряпка половая,
используются для затычек разных неприглядных дыр. Уборная, туалеты - их
резиденция и постоянное место работы.
Ниже их в лагере никого нет.
Чаще
всего "запомоенными" становятся на помойке. Пища скудная, ее не
хватает, а работать нужно. Держится зек, держится, да и начнет подбирать
недоеденное, недопитое, упавшее на землю. В контейнерах, наполненных отходами,
на мусорке тоже частенько можно что-то найти, выбрать, очистить, или даже так
съесть, а то и прихватить с собой в целлофановом пакете "на потом".
Конечно, все это стараются делать в тайне. Но тайна эта неминуемо раскрывается.
"Запомоенным" можно стать и за случайную провинность. Достаточно
что-то взять у "запомоенного", прикурить у него, напиться из его
кружки, съесть с ним за одним столом хоть что-нибудь.
Второй
способ "запомоивания" - насильственный. За воровство у своих
("крысятничество") могут ткнуть головой в толчок (унитаз). То же
делается за невыполненное обещание и с проигравшимися. Могут брызнуть в лицо
мочой, это тоже означает, что человек стал "запомоенным". И, конечно,
педерастия, и любая извращенная форма полового акта. Это могут сделать
насильственно, но это редко. Чаще добровольно за кусок хлеба. Несмотря на то,
что с этим ведется беспощадная борьба - могут привлечь по 122 статье ч. 3
"за мужеложство" - тем не менее, это бытует и навряд ли когда-либо
исчезнет.
Наивысший
уровень лагерной иерархии - блатной. Это элита лагеря. Блатной ходит королем,
не работает, ест и одевается на высшем уровне. Следующая группа -
приблатненные. Они играют в блатных, часто их называют в зоне
"голодные", но тем не менее они - масть, их слово - закон для
остальных. Они имеют "слуг", рабов из числа "мужиков", но
не всякий "мужик" может быть рабом. Им все принесут, с ними
поделятся. Они если хотят - работают, но чаще всего нет. За них заправляют
койку, приносят лучшие простыни, наволочки и полотенца. Блатные и приблатненные
всегда имеют чай с воли. Почти не иссякают у них сало, конфеты, шоколад и
многое другое. У них есть надежные связи с волей через охранников (солдат и
офицеров). Для некоторых приблатненных и блатных, как я заметил, на свободе
лучше никогда не будет. На воле трудно заполучить бесплатную обслугу, жить и
ничего не делать, да и получать вполне законные деньги. А в зоне бригадир
обязательно их липовый наряд "закроет", а в конце и в середине месяца, они первые отоварятся в
пищевом ларьке. Если им не хватит, достаточно сделать намек, и мужики тотчас
удовлетворят их "просьбу". Насильно не отбирают, в
"просьбе" отказать нельзя. Ведь они могут заступиться в случае чего.
С их поддержкой безопаснее будешь себя чувствовать в любом уединенном или
затемненном углу. Иногда блатные проводят провокацию, объявляют, что в твое
дежурство дневальным что-то ночью из их тумбочки пропало. Это значит, что с
отоварки нужно отдать на 2-3 рубля, а то и на десять по его заказу.
В
середине лагерной иерархии находятся мужики. Это те, кто "бери больше,
кидай дальше, пока летит отдыхай".
Есть
еще "козлы". Это те, кто хочет услужить администрации. За услуги
администрация нередко угощает тайком плиткой спрессованного чая. Пачка чая в
лагере - драгоценный товар. Начальник капитан сам научит, как этот чай
спрятать. Это все, конечно, "не за так". Доносчики администрации
очень нужны. Но везде им плата одна. Ты нужен, как посуда для отстоя нечистот,
а потом можно и выбросить.
Лагерь
- это сложно устроенный и причудливый мир. Там человек калечится духовно и
психически. Нередко сходят с ума. В лагере наглядно видно, что такое
первородный грех, и его последствия. Лагерь общего режима – мир волков.
Буквально
на следующий день после прибытия в лагерь, 9 октября, меня вызвал к себе в
кабинет начальник шестого отряда капитан Юдин Эдуард Петрович. Я представился,
и он предложил мне сесть, что было чем-то необычным. Началось знакомство
конечно, с меня. Кто я? Чем занимаюсь? И так далее. Во время беседы не было с
его стороны ни тени пренебрежения и высокомерия, что так часто наблюдается у
лиц подобного ранга. Разговор был вполне резонный, голос ровный. Одним словом
чувствовалась простая человечность. Расспросив меня обо всем, он сказал мне,
что есть несколько вакантных мест на тарном производстве: загонщиком автомашин.
А то бывшие и теперешние загонщики постоянно переправляют с Воли запрещенные
продукты. На все это можно было бы закрыть глаза, а вот главное, что провозят -
водку. Есть еще место нормировщика и дежурного пожарника. В конце он добавил:
"Я Вас устрою, и Вы можете нам в этом помочь".
Беседа
продолжалась минут двадцать. За это время Юдин несколько раз поднимался, как-то
странно отходил от стола и опять садился. Можно было заметить, что этот
сорокапятилетний капитан страдает нервным расстройством. По натуре он был
справедлив. Короткие, но остроумные шутки в адрес критикуемых звучали особо в
его устах. Походка была легкая, подвижная, рост около метра семидесяти, лицо
чистое. При второй и третьей встречи я заметил в нем странную забывчивость, но
возможно здесь сыграла свою роль нервозность. Последующие наши беседы
затягивались иногда даже до целого часа. Часто он спрашивал, что пишет моя
сестра, как дела дома, как самочувствие, работа. Работает он в этой системе и в
этой зоне уже двадцать лет! Видел много, немало пропустил через себя
человеческих судеб. Все написанное в приговоре осужденного было для него
неоспоримой истиной. Видно было, что он не любил шестерок и сам тоже не
подхалимничал.
Когда
я к нему обратился с вопросом, могут ли приехать ко мне на общее свидание не
родственники, а просто знакомые, он ответил, что я должен написать заявление с
просьбой о разрешении. Я таких заявлений написал два и отдал ему. В течение
полутора месяцев никакого ответа я не получил. Здесь проявилась его
забывчивость, и, как выяснилось позже, незнание "Положения о
заключенных". Ибо таких заявлений не требуется, а свидания разрешаются.
Здесь для меня загадка. Я продолжаю считать его человеком справедливым, но
почему такие изъяны? Но надо учитывать состояние его здоровья. Он мог пообещать
и не сделать.
На
работе дела шли своим чередом. Часто после уборки столовой меня приглашали в
каптерку инструментального склада на беседу, где постоянными слушателями были
Байрам Мехтиев, Смирнов Вовка и Абрамов Валерка. Их очень интересовал духовный
мир. Они спрашивали, существуют ли привидения, можно ли с ними войти в контакт?
Что будет после смерти? Несколько раз Вовка просил молитву "от
зубов".
Недели
две ходил с нами во вторую смену прапорщик Сережа, лет двадцати пяти. Очень
часто приглашал меня к электрику Полетаеву, где он грелся. Здесь было, конечно,
совершенно безопасно, потому что начальник сам контролер. В его задачу как раз
и входило контролировать, чтобы все были на местах. Прежде всего, его
интересовала философия, и часто, он записывал философские изречения в свой
блокнотик. Он был холост и его, естественно, интересовало, какой должна быть
жена, ее характер и вкусы.
Так
продолжалось до двадцать седьмого октября 1985 года. В это день через 30 минут
как пришли мы на работу, вызвал меня вместе с бригадиром в свой кабинет
начальник производственной зоны Курдюков. В его кабинете сидели две женщины. Он
спросил меня, кто я на воле и по какой статье я сижу. Я ему ответил, он же с
нажимом и повышенным голосом ответил:
-
Это серьезная статья. С такой статьей - только на норму, и, обращаясь к
Мехтиеву, повелительно приказал, - В конце смены доложишь мне о результатах его
работы.
Я
получил молоток и приступил к сборке инструментального ящика с обтяжной двойной
металлической лентой по торцам. В этот день с помощью помощника бригадира я
сделал только сорок штук, вместо пятидесяти положенных по норме. Вообще на
выполнение задания давалось три дня, а отчитываться за норму надо было на
четвертый. На следующий день я сам, без посторонней помощи сделал тридцать
шесть штук, на третий - двадцать пять, а во все последующие дни - 35-40.
Тарный
цех представлял собой длинный деревянный барак с заколоченными наглухо окнами,
без пола, вместо него утрамбованная глина, с уймой перекосов и выбоин. На стеллажах
идет сборка ящиков. Завозят на тару круглый лес низшего сорта, пилорама
распиливает. От пилорамы пильщики переносят доски в пильный цех. Доски торцуют,
а затем распускают на полосы нужной ширины и толщины, еще раз торцуют на детали
под ящик. Затем каждый сам себе набирает материал, а кто сильнее физически, тот
набирает первым. Мне и здесь повезло, я стал набирать материал с горластым
мужиком Геной Коваленко. Он был немного моложе меня, но мог ответить полным
набором лагерных выражений.
В
цеху поддерживалась температура +3С - +8С центральным отоплением. Мерзли ноги
несколько недель, пока не выдали валенки. Гвозди приносили холодными с улицы,
доски - тоже мерзлые. И все-таки для нас это было благо, по сравнению с трудом
пильщиков. Станки 30-х годов, вся транспортировка вручную. Доски мерзлые, пилы
водит то вправо, то влево.
Стоит
напарнику-приемщику чуть ослабить хватку 3-4 метровой доски, как она летит
снарядом в подкатчика. И смотришь, то там, то тут, скорчившись, стонет зек. То
один, то другой стонет от удара.
В
первый день работы я раз или два ударил по пальцам левой руки. А в последующие
дни, словно магнитом притягивало удар молотка к разбитым большому и
указательному пальцам. Кожа на пальцах высохла, покрылась глубокими трещинами.
Разбитые пальцы долго не заживали. Я подошел к Мехтиеву, туда, где обычно мы
собирались, и показал ему свои пальцы. Мне трудно было удерживать гвоздь
пятидесятку, и я попросил его, чтобы он поставил меня на другую операцию, пока
заживут пальцы. Гневно и грубо он погнал меня работать дальше. И я и дальше бил
и разбивал пальцы, кровью печатая готовую продукцию.
Часто
офицеры подходили к моим ящикам и пристально искали брака, или из-за спины
группами наблюдали, как я бью гвозди. Бригадир Мехтиев, по всей видимости, под
давлением администрации, упрекал меня, что я не выполняю норму в 50 ящиков. Сам
же он появлялся только к концу смены. Его не интересовало, что часто материала
не хватало, и станки не работали. У него все одно: "Почему нет
нормы?". Иногда он пугал меня, что проверочная комиссия собирается
посетить мое рабочее место.
-
Почему так мало сделал? - спрашивал он.
-
Сколько мог, столько и сделал, - отвечал я.
-
Ты как со мной разговариваешь?!
На
это я замолкал. Прошло три недели, и я начал собирать уже 50 штук. Здесь Мехтиев
успокоился, а то, вроде бы как в шутку, мог и в спину пихнуть, притворившись,
что это не он.
Нередко смена казалась мне годом. Носим,
носим доски, ждем и не дождемся, когда погрузят на машину бачки. Вот она,
долгожданная показалась. Еще 20-30 минут и - ужин. Хоть чуть-чуть передохнуть.
Мало того, что доски тяжелые, а тут еще и напарники последними словами поносят,
да угрожают: "Морду расквашу, это тебе не бабушек обманывать!" Ко
всему этому еще и мороз безжалостно обжигал наши лица. Закутавшись во все, что
можно, только оставив щелку для глаз, ползаешь по штабелю в поисках нужных
досок. Наконец часть шарфика, покрывающая рот и нос, превращается в твердый
обледеневший комок. Сопли ручьем текут из носа. Многие обмораживали и руки и
ноги, а в казармах отрывали от пальцев ног примерзшие портянки. Мне и здесь
повезло, прошла беда мимо, обошла. Хоть в первую же ночь у меня из-под койки
украли носки, у меня было еще две пары теплых носков.
Так
я и дождался святого вечера 24 декабря 1985 года. Я же в уединенном углу был на
свежем воздухе, в духе молился со своей паствой. Не было ни слез, ни стона,
было какое-то тупое безразличие. Как есть, так и должно быть. Ты знал, на что
шел. Все время за решеткой я пытался не пропускать своих ежедневных
священнических обязанностей. Если утром не успел, продолжал на работе или после
работы, заткнув уши ладонями, сидел на шконке, мысленно произнося ежедневные
молитвы наизусть, или ходил по казарме перебирая пальцами самодельные четки из
хлеба.
В
первые недели я удивлялся и возмущался тем, что в 9 часов вечера, после еды в
столовой, каждый искал, чтобы такое пожевать, или хотя бы кипятку выпить.
Сейчас я не только внутренне согласился с этим, но и сам был не прочь сделать
тоже самое.
В
последние дни декабря месяца на меня обратил внимание осужденный азербайджанец
Мамедов из бригады, которая влилась в нашу. Он был блатной. Он отсидел уже пять
лет и скоро должен был освободиться. Он часто меня приглашал к блатным во время
работы, угощал чифирем, а главное, интересовался моей верой. Почему-то я ему
импонировал. Видя мое положение, он подходил к работавшим со мной молодым
ребятам и часто им повторял: "Не обижайте старого". Мехтиева он ругал
за грубость ко мне и говорил ему, чтобы он мне дал другую работу. Мол, сколько
лбов молодых, а ты на старом выезжаешь. Авторитет у Мамедова был большой, и
слова его не были напрасны. Мехтиев его побаивался, и, конечно же, многое
исполнял, что тот ему "советовал". Мамедов переселил меня с верхней
шконки на нижнюю. Он угощал меня со своей отоварки. Более всего его
интересовала его будущая жизнь, женитьба, и он без конца задавал вопросы. Он
много сделал для меня. Одно его слово было для шпаны законом. Многие блатные
даже подходили ко мне и спрашивали: "Никто не обижает? Скажи, если что, мы
переговорим". Однажды на работе меня отозвал в сторонку Мехтиев. Его,
вероятно, подговорил Мамедов. Мы сели подальше от пилорамы на бревно, и он
начал со мной откровенничать: "Ты не будешь больше работать." Впервые
после восьмого октября он со мной по-человечески поговорил, совершенно в ином
тоне, чем до того. Мехтиев вдруг неузнаваемо изменился по отношению ко мне.
Конечно, не бескорыстно. Он попросил меня послать кого-то из шоферов в
Новосибирск к моим знакомым с запиской от меня с просьбой достать хотя бы 300
рублей. Он обещал меня одеть с ног до головы и кормить.
-
Когда такая возможность будет, я тебе скажу. Ты напишешь и передашь мне, -
закончил Мехтиев.
Весь
декабрь и половину января наш начальник отряда болел, и его замещал лейтенант
Степанов, начальник четырнадцатого отряда. Наш отряд за это время перевели во
второй корпус и подселили к первому отряду, сбив всех нас в один угол в три
яруса. Здесь завхозом был Володя Гарлач со сроком десять лет за то, что в
пьяном состоянии наехал на человека. Он был нервный, грубый и недалекий умом.
Однажды, когда он развешивал бирки на шконках, я подошел к нему:
-
К Вам можно обратиться? - спросил я. Еще и последнего слова не договорил, как
он схватил меня за шиворот и как игрушку толкнул от себя. Я ударился в
тумбочку, стоявшую у шконки. Очнувшись я сказал:
-
Издевательство не пройдет, - и ушел в клуб-столовую.
Он
опомнился, послал вслед за мной своего семьянина (вместе ели), и тот отозвал
меня в сторонку, извинялся за случившееся и обещал, что такого больше никогда
не повторится. Когда я вернулся в казарму, он меня поджидал, потому что все еще
не был уверен в своей безопасности. А беспокоиться ему было о чем. Он ждал
комиссии на "химию", и если бы администрация узнала о его поступке,
то могло все измениться.
Он
спокойно говорил со мной около 30 минут. Рассказывал о своем горе, о своей
семье, о троих ребятишках. Ему было только 34 года
31-го
декабря я впервые "отбился" в продовольственном ларьке на десять
рублей. Взял консервы "ставрида", маргарин (основное богатство и сало
неволи), пряники. Ко мне пристал татарин Аюп (20 лет, 3 года тюрьмы):
-
Давай будем вместе встречать Новый год.
Я
согласился. Сам Аюп на Новый год не отоваривался. Он все мое забрал в свою
тумбочку. Когда я на Новый год глянул, что еще осталось у Аюпа из моих
продуктов, то удивился. Из десяти консервных банок осталось только три,
пряников уже не было. Еще с другими зеками решили устроить складчину из четырех
человек. Один дал 5 рублей, другой 6. В течении трех месяцев ни один из них не
предложил ни одной конфетки. Сам я принципиально ни у кого ничего не просил, а
конечно, очень хотелось, когда все вокруг что-то жуют. Теперь я был на виду у
многих. Степанов назойливо выпрашивал то маргарину ложечку, что конфетку для
чифиря. И другие, Высоцкий, Гришко чуть ли не на коленях просили, чтобы дал
что-нибудь.
В
этой казарме делалась уборка за уборкой. Пол мыли в девять утра,
полдвенадцатого, в четыре часа после обеда и в семь вечера. Все это не ради
чистоты делалось, а ради "рекламы" перед начальством. Гарлач не
разрешал пользоваться швабрами, потому что увидел, что так делается у его друга
по соседней казарме. Он переломал все швабры, и мы должны были мыть пол
тряпками. Открытые места мылись нормально, а под шконками мыть было очень
трудно.
Шестнадцатого
января мы опять перешли в свою прежнюю казарму. Степанов меня вызвал к себе и
прочитал "Правила для осужденных". Оказалось, что заявление с
прошением разрешения общего свидания я писал напрасно. Напрасно я ждал более
двух месяцев разрешения. Я тут же написал письмо в Новосибирск, что общее
свидание мне разрешено на второе февраля восемьдесят шестого года.
Если
я вначале вызывал какой-то интерес, то с моим уходом на норму я ушел в тень.
Некоторые начали пренебрежительно относиться ко мне, обзывали меня по всякому.
Говорят, что на стройке сквернословие процветает, но я там проработал семь лет,
а выражений, подобных лагерным не слышал. То ли от переутомления, то ли от
скудости питания ночью очень часто ноги сводила судорога. Нога ниже колена
твердела, мышцы становились натянутыми как струна. Казалось, что вот-вот и
оборвется от напряжения. Жгучая боль отгоняла сон и заставляла вставать с
кровати. Я вставал среди ночи и топал около шконки. Так продолжалось от момента
ухода на норму до февраля месяца 1986 г. В это время (с ноября) я ощутил
странное явление. Моя кожа стала мягкой и гладкой, словно кожа пятилетнего
ребенка. Одновременно с этим я начал ощущать боли сердца, которые усилились в
январе. Иногда просто невозможно сердце ныло под лопаткой, словно сверлило себе
дыру. После беседы с Мехтиевым я начал подвозить материал (доски) сборщикам в
цех, иногда к торцовочному станку. Я перевозил доски в санях, размером с
письменный стол. Мороз с едким ветром обжигал лицо, ноги дубели. Молодые парни, делавшие тоже самое, что и я,
выглядели как семидесятилетние старики. Сгорбившись, они еле передвигались по
территории даже без груза. "Папаша, замерзаю, помоги, нет больше сил и никто
не верит", - заикаясь от дрожи, говорил то один, то другой. Бригадир, как
фашистский палач из кинофильма, погонял их палкой и со всей злобой лупил их по
спине или голове. Они скулили от ударов
как щенки, но не намного быстрее перебирали застывшими ногами и закоченелыми
кистями рук. Я тоже не раз, тягая
тяжелые санки, падал, а в голове
как будто звенели колокольчики. Бока болели. Сердце, казалось, вот-вот пробьет
лопатку и с левой стороны выйдет наружу. Когда падал, вспоминал падение Христа
под крестом. Чтобы сократить путь, я часто проезжал мимо окон прорабки. Много
раз Мехтиев говорил: "Здесь не езди". Но я не мог понять, почему.
Позже оказалось, что я раздражаю мастеров и начальство. Их злило, что Мехтиев
дает мне "легкую работу".
Постоянными
спутниками заключенного является недостаток витаминов, а также чесотка, зуд,
вши, клопы. Ни лишения, ни решетка и даже изнурительный труд и голод так тебя
не съедают, как очерствевшие души вокруг, злоба, исходящая от них. Нужно
немалое время, чтобы по освобождении войти в нормальную жизнь. Нет ничего страшнее
этой душевной пустоты. На нулевом уровне удерживает веру, чтобы не скатилась
она еще ниже, непрестанная молитва. Молишься потому, что это твоя обязанность.
Первые встречи с верующими на свободе, а, тем более, с собратьями по священству
сразу вызывали в душе непроизвольный вопрос: "А веришь ли ты? Верите ли
вы, собратья? Они не верят. Это лишь игра актера на сцене. А есть ли Бог?
Действительно, есть ли Он? Где Он?" пройдут месяцы, пока сознание
прояснится, когда начнешь смотреть в лицо другого священника спокойно и без
назойливых мыслей: "Он не верит, да и я - тоже артист, как все
остальные."
Это
неестественное состояние порождает чувство двойственности, разбитость сердца.
Бесы визжат в уши: "Ты врешь всем окружающим, ты притворяешься агнцем, а
на самом деле ты - волк, ты хищник, чужая боль тебя не волнует.
Как
часто, прогуливаясь вдоль казармы морозными вечерами, я смотрел в небо, и мне
хотелось стать птицей, и улететь куда-нибудь, далеко-далеко. Тело мое в тюрьме,
но дух мой - свободен. Для духа нет границы ни во времени, ни в пространстве. Я
могу свободно перемещаться в своих мыслях, воспоминаниях. Да, оставлено зеку
только свободное небо. Улететь бы, хотя бы не насовсем, а не надолго, только
чтобы утихли в ушах нечеловеческие истерические крики завхоза, брань. Только бы
не видеть унизительного презрения к слабому и тихому. Только чтобы очистились
глаза и не видели пинков и затрещин, чтобы не видеть гордости тех, кто на воле
и гроша ломаного не стоит, а здесь поднялся за счет блатных, и называется их "сынком".
Вот,
например, такой блатной "сынок" - шпингалет Масляников. Скольких он
зеков, что в полтора раза его больше, пнул, толкнул, и заставил за себя
работать. Да ведь если этот униженный вдруг восстанет, развернется, да вмажет,
от этого шпаненка блатного только мокрое место останется. Но этого никогда не
произойдет, потому как затопчут восставшего чернофуфаечники. Поэтому стиснув
зубы, как раб он все терпит, и безмолвно исполняет приказы своего
"господина". А "господин" этот, хоть и палец о палец не
ударил на работе, гуляет из цеха в цех, в конце месяца обязательно отовариться,
а если не отовариться, то нахально выпросит в два раза больше. И что самое
странное, администрация поощрит его "химией" за хорошее поведение и
за соблюдения режима. А того, кто в поте лица ежедневно трудился, еще и накажут
за недобросовестное отношение. Что же исправляет исправительно-трудовая
колония? Наглец и лодырь - это пуп земли, а скромный работяга должен быть
унижен? Что вообще этот работяга? Человек, или мешок с болтающимися внутри
кишками, печенью, почками, нередко отбитыми?
Многие
выжили в зоне благодаря животным инстинктам. Здесь растеряли совесть, здесь
утратили человечность. Вот почему многие, освободившись, не возвращаются к
домашнему очагу и вместо долгожданной родной двери опять приходят к этой,
кованой, снабженной "телевизором" и кормушкой со знакомым унылым
глухим звуком открывающегося замка.
Через
несколько дней после моего ухода из столовой на ящики вызвал меня к себе Юдин и
начал объяснять, что в связи с нехваткой рабочих он сам меня перевел на норму,
и никто из администрации сюда не вмешивался. Это явно была попытка
"отбелить" начальника тарного производства Курдюкова. Но Юдин не
должен был, пользуясь авторитетом "справедливого", с таким нажимом
убеждать меня. Да и навряд ли сам он верил, что я так легко поддаюсь внушению.
А может быть это было фактическим проявлением того "благодатного"
атеистического воспитания, в котором он вырос в семье сельских учителей.
Первое
письмо я послал в Новосибирск 6 октября 1985 года, а второе к своей сестре.
Поздравление к Рождеству я написал сестре, в Новосибирск и в Душанбе. Мне
вернули назад четыре конверта с прикрепленной запиской:
Осужденный Свидницкий, я Вас
предупреждал, что Ваша переписка будет ограничена. Перестаньте писать всему
Советскому Союзу!
Начальник оперчасти Кузнецов (подпись)
Следовательно,
я не имел возможности отвечать на все письма, которые ко мне приходили. Все это
было не только глупостью со стороны начальства, но и нарушением закона. Нарушая
закон, они давали повод к его нарушению. Лазейки нашлись сами по себе. Через
освобождающихся я передавал письма на волю. Все это стоило немалых сил. Я
забивался в угол. Кто-то подстраховывал, а я "как вор" торопливо
строчил письмо без обратного адреса - "проездом". Когда начальство
вызывало меня к себе, я всякий раз волновался, что я буду отвечать, если они
покажут мне мое перехваченное письмо? Справедлива пословица "на вору шапка
горит". И ко мне доходили не все письма, как я узнал позже. Первое письмо
я получил из Литвы от приятельницы - сестры Эммы. Открытка и несколько
утешительных фраз. Каждое письмо было "лучом света в темном царстве".
Я читал и перечитывал одно и то же письмо много раз. Это было для меня встречей
с ближними и дальними.
Второе
письмо я получил из Душанбе.
Niech będze pochwalony Jezus Chrystus!
Дорогой наш отец Иосиф!
Приветствуем мы Вас любовью Господа
нашего Иисуса Христа!
Примите чистосердечный земной поклон и
сердечную благодарность за Вашу искренность и человеческую доброту, которой нас
окружали, и за все то, чему научили. За все это пусть Вас щедро вознаградит
Бог.
Нет большей боли, чем мысль о Вашей
ситуации. И как больно страдать безвинно!
Но, дорогой наш отец, не отчаивайтесь.
Христос тоже страдал и терпел невинно; за
добродетель и любовь к людям.
Надеюсь одарит Вас Отец наш небесный
силой, здоровьем и терпением. Его благодать везде и всегда с нами.
Ваша боль стала и нашей ежедневной болью.
Но будем надеяться, что исцелит Господь эту боль и сотрет всякую слезу.
Многое есть о чем сказать, но ... ждем
ответа.
Спаси Вас Господи.
Привет от всех.
Сестра Валя Марцинкевич
19/XI-85.
Душанбе.
Письма
поступали из Литвы, даже от незнакомых. Особенно много было писем под Рождество
и Новый год. Вот они, эти полные силы и света письма.
Здравствуйте наш дедушка Иосиф Антонович!
Мы все живые и здоровые. Очень все
сочувствуют, спрашивают о Вас, предлагают свою помощь. Везде молятся за вас.
Даже те кто и не знал Вас, спрашивают. Мы верим, что Бог даст Вам сил перенести
все это, Его крест, и вернуться живым и здоровым опять к своим.
Передают
Вам привет наши ойцове и все знакомые.
С
поклоном сестра и племянники.
Ноябрь 1985 г. Винницкая обл. п. Мурафа.
Laudetur
Jesus Christus!
Только сейчас узнала Ваш адрес.
Надеюсь, что получите это маленькое
поздравление.
В молитвах всегда вспоминаю.
Богу угодно было Вас одарить самой высшей
наградой, да восторжествует Его слава, а сам Ваш пример, как любовь Бога и
ближнего до полной жертвы. Чудный Младенец да обогатит Вас Своей щедрой
благодатью.
Здоровья,
духовной радости от всей души желаю Вам.
С уважением - Gema
1985. XII
Любимый Патер,
радуйтесь, потому что никто не в силах
отнять счастья Рождества ни у Вас, ни у меня, ни у верующего народа...
Gloria
in excelsis Deo et in terra pax hominibus bona volentus!
С любовью
Робертас Гирас
1986. Рождество.
Любимый Ксёндз
Воскресшего
Христа!
Утреннее "Аллилуйя" пусть
помогает Вам верить, что возвращается истина, которая сегодня за решеткой, что
побеждает любовь, которую неволя закаляет!
С сердечным уважением
и благодарностью многие католики Литвы!
В своих молитвах и борьбе мы с Вами!
Христос воскрес!
И
нам нечего бояться!
1986.III.23
Ширвинтос
п.Кяуляй.
Слава Иисусу и Марии!
Дорогой брат в Иисусе
Иозеф,
Извините, что без официального
приглашения стучусь к Вам. Поздравляю Вас и шлю Вам самые наилучшие пожелания.
Будьте счастливы! А счастлив человек не тот, который сам для себя счастлив, а
тот, который других счастливыми делает...
Мы все знаем, что солнце одно всем
светит, и ветры у всех бывают...
Иозеф, всем, всем
Алелюя!
С уважением Дакуте.
Вилкавишкис 86.III.17.
С праздником!
Аушра (Заря) из Литвы
Панявежис,
1986 г.
Дорогой
pr. Josef!
Поздравляю
Вас
с
Рождеством!
С
днем рождения
и
с наилучшим Новым Годом Вас
Так
да светит свет ваш перед людьми,
чтобы
они видели ваши добрые
дела
и прославляли Отца вашего Небесного
Матф.
5.16
г.
Душанбе
Браун
Люда.
27-11-86
Уважаемый господин Свидницкий!
Поздравляю с праздником
Рождества Христова и с Новым годом
Желаю
Вам хорошего здоровья
С уважением
Роланд
Левик
ФРГ
Председатель международной амнистии.
Слава Иисусу Христу!
Патер, поздравляю Вас с Рождеством и днем
рождения, желаю Вам всего доброго, а главное хорошего здоровья.
Патер, видим Вас на алтаре, слышим Ваш
голос, ждем Вас и благословения Ваших рук.
Дай Бог, чтобы Вы скорее вернулись...
Посылаю Вам открытку рождественскую,
чтобы она Вам счастья принесла и привела вас опять к нам, в наш город и дом.
Низко
кланяюсь, целую руку, пишите, как себя чувствуете. Лидия. Новосибирск.
Гелёбт зай Езус Христус.
Здравствуйте Патер Иосиф. Пишет Вам Ваш
любимый Женя.
Живем мы нормально, учусь в шестом
классе, хожу на музыку. Мама ходит на работу, а Вова в садик, по воскресеньям
ходим в церковь. Будьте нам родным отцом. Вы знаете, что мы без отца. Жду
ответа.
Ваш Женя. Июль 1986 г.
Новосибирск.
L.
Je. Chr.
Многоуважаемый Отец!
Поздравляю Вас с Рождеством Христовым и
Новым годом!
Желаем здоровья, спокойствия души и
никогда не унывать. Младенец Иисус в Вашей жертве даст Вам необходимые
благодати. Ежедневно во время розария вспоминаем о Вас...
Все знающие передают Вам свои
поздравления. Осталось Вам совсем немного. Надеемся до скорой встречи.
Оставайтесь с Богом
Ольга 17.12.86. Павфер
Дорогой ксёндз Иосиф,
уже давно мы не маем никакой извести о Тебе.
Мы очень беспокоимся. Как твое здоровье? Какие болезни Ты маешь? Какие
лекарства ты потребуешь? Можно тебе посылку послать? На какой адрес послать
письма? Уже 2 роки прошли от 17 мая 1985 г. Заботится кто-то Тобой? Подай его
адрес!
Целим
сердцем мы с Тобой
Твой
Друг Томаш. 87 г.
Ксёндз Йосип Свидницкий
Проспект Мира 2. Новосибирск
Католическая часовня
Sovietunion
von Munchen.
ZSRR Куйбышев
Новосибирской обл.
УФ 91/12 отряд 6/61
Свидницки Юзеф
Serdeczne pozdrowienia
z zapewnieniem o pamieci i modlitwie
pszysylaja
pszyjociele
z Polski.
Мое
письмо в Новосибирск, написанное еще из тюрьмы.
Слава Иисусу Христу!
Гелёбт зай Езус Христус!
Приветствую вас всех искренне и сердечно,
прежде всего разрешите всем вам низко поклониться до земли за все ваши заботы и
беспокойства в отношении меня. Чем же я отблагодарю вас всех за вашу память и
любовь? Бедны словесные выражения, чтобы хоть отчасти передать мою
признательность всем!
Молюсь неустанно за вас, не унывайте и не
падайте духом. Так должно было случиться, я это заслужил, такова Воля
Всевышнего, и главное состоит в том, чтобы мы сумели выстоять, еще сплотить
свои ряды. Умоляю вас, не откажите мне в моей просьбе - во чтобы то ни стало
постройте все, что намечено осуществить. Ищите пристера!
Оля, дорогая сестричка, все сделайте от
вас зависящее, чтобы Кирхе была построена. Я не мыслю себе дня своей свободы
без новой кирхе. Что мне не удалось, завершить осуществите сами. Ни одного
рубля не жалейте из моих денег, все отдайте, все продайте, а кирхе должна
стоять в славу нашего Бога.
Передайте мой искренний привет всем,
благословляю всех вас своей пастырской рукою. Обнимаю вас все - своих братьев и
сестер, своих духовных чад.
Оставайтесь в Божьем благословении
7 июля 1985 года.
Ваш пристер Йозеф.
В
зоне есть общественные секции, которые по замыслу их создателей должны активно
помогать администрации во всех областях ее деятельности, то есть в воспитании
заключенного на работе и в казарме. Поэтому администрация старается занять
чем-то заключенных, и даже придать "демократичность" их жизни.
Секция
правопорядка (СПП).
Дается
задание завхозу, чтобы в каждой секции было столько-то членов. Уговаривают. Зек
пишет заявление на имя начальника колонии с просьбой принять его в члены. Он
обязуется честно выполнять свои обязанности. Председатель СПП по колонии не
работает, у него в подчинении председатели отрядов. СПП - это внутренние
дружинники. Они следят, чтобы никто не ходил без строя по зоне, не ходили из
казармы в казарму. Нарушителей записывают, записанное передают администрации, а
уж она решит, что сделать. Лишат свидания, посылки, бандероли, отоварки - одним
словом примут меры. Любое взыскание снимается только поощрением. При наличии
хотя бы одного замечания уже не пустят на "химию". А кто же не хочет
быстрее вырваться из этого ада? Поэтому и вступают без принуждения в ту или
иную секцию. Это дает шанс получить хорошую характеристику. Вот, мол,
исправляется, активно участвует в общественной жизни коллектива.
Все
эти секции на 90% только фикция. В каждой секции от шести до десяти человек. У
каждого председателя толстая тетрадка с расписаниями, графиками и планами на
месяц, с отчетами о проведении того или иного мероприятия. Председатель секции
отчитывается перед начальником отряда, тот перед замполитом, последний перед
начальником политуправления Новосибирской области и так далее вплоть до Москвы.
Никто не хочет заниматься писаниной, поэтому бригадир поручает кому-то вести секцию
СПМР (производственно-массовая работа), хотя делать это должен он. Такой
работой я занимался два месяца, потом Мехтиев занялся этим сам.
Многое
в зоне делалось для отчетности.
Существовал, скажем, коллектив воспитателей, которые должны были один раз в месяц
собраться в кабинете начальника отряда. Потом начальник сидел до поздней ночи и
писал отчеты о проведенных "воспитательных мероприятиях в отряде", о "проведении заседаний",
и о "намеченных планах". Это стоило Юдину немало времени, бумаги и
чернил.
Меня
агитировали сразу в СПП, но я отказался, но согласился в КМС и СОК
(культурно-массовая работа и общественный корреспондент). Это означало, что я
должен участвовать в общественной самодеятельности, писать заметки о жизни и
работе в газету "Трудовые будни". Начал я писать с декабря 1985 года,
а в течении 1986 года было напечатано восемь моих заметок.
С
15 января 1986 г. я оформился с разрешения Юдина на курсы в ПТУ-3 внутри зоны.
Группа занималась с августа месяца, а я включился позже и попал в группу плотников.
Во всем я преследовал цель показать на что способен верующий, а также хотел
иметь право голоса. В зоне есть и библиотека, которой заведует наш брат - зек.
Общественные корреспонденты имеют право в любой момент посетить ее, в то время
как остальные могут посетить библиотеку только строем и чтобы кто-то
обязательно был старшим. Заметки мог заказать библиотекарь и замполит, который
был и цензором. В заметках должна была присутствовать также критика, но я
обходил ее всегда. Это были безобидные призывы осознать свои ошибки или статьи
"вообще", иногда стихи по поводу праздника, например:
Тридцать первого числа
В зимний месяц декабря,
Вечер-пир у нас большой,
Старый год мы на покой
Провожаем всей семьей.
Приглашаем всех: придите,
Старца с нами вы почтите,
Дед Мороз к нам подойдет,
Всем подарки принесет.
"Что вас ждет" - на
сей вопрос
Вам ответит Дед Мороз.
В конце пира - хоровод
К нам желанный гость придет,
Ему имя - Новый год.
Мальчик чудной красоты,
Он исполнит всех мечты
Всем довольны будем мы.
15.XII.1985
г.
Закончила
осень свой день трудовой.
Для
нив и полей - час покоя.
Спешили
деревья раздеться скорей,
Надолго
уснут они стоя.
В сером небе заиграл хоровод
Снежинок полет мириад.
Застыло как будто течение вод,
Укрывшись морозным нарядом.
Все
тоном единым покрыто кругом,
Земля
- кормилица, спит, отдыхает,
Пушистым
и белым укрывшись ковром.
Сил
новых к весне набирает.
Березы стоят и мечтают во сне
О жизни, тепле и о поле,
Людям желают добра по весне,
Плодами обильное поле.
16.XII.85.
День Советской Армии.
Двадцать третье февраля
-
День Армии и Флота
Отмечает вся страна
С особою заботой.
Тебе, овеянная
славой,
Желаем много
славных лет.
В день рожденья
твоего
Тебе наш, Армия,
привет!
Многократно наш народ
Избавила ты от бед,
Как горные потоки вод -
Тебе столь славы и
побед!
Статья
за август 1986. "Трудовые будни".
О тех, кто рядом
В нашем отряде немало добросовестных
производственников и хороших общественников. Но даже среди них выделяются своей
активностью двое - Сергей Смолин и Сергей Москалев. Обоих отличает корректность
поведения, внимание к живущим рядом.
Смолин с первых дней пребывания в
учреждении не стал отсиживаться за чужими спинами, а включился в общественную
жизнь. И не случайно вскоре его выдвинули на пост председателя секции
производственно-массовой работы. Время показало, что выбор сделан правильно. С
приходом нового руководителя деятельность секции оживилась. Активисты стали
проводить регулярные рейды и проверки рабочих мест, выяснять причины
невыполнения плановых заданий.
Как правило, результаты проверок всегда
находят отражение в радиожурнале "Трудовой ритм". Кстати, Смолин был
одним из его создателей, да и сейчас является самым активным членом
редколлегии.
Находится время у общественника и для
помощи совету библиотеки. Довольно часто он участвует в создании
литературно-музыкальных композиций для тематических вечеров, проводимых советом
библиотеки.
Большую общественную нагрузку несет и
С.Москалев. Он является председателем секции культурно-массовой работы отряда,
членом стенной газеты "За честь отряда". Помимо того, в свободное
от работы время взялся оформить комнату
политико-воспитательной работы. Скоро ответственное задание будет выполнено.
Остается добавить, что и Смолин и
Москалев никогда не выделяют себя среди других осужденных. Наряду со всеми они
соблюдают правила внутреннего распорядка, выполняют хозяйственные работы.
Собственно, так и должны поступать настоящие активисты.
И. Свидницкий
общ. Корр.
Октябрь
1986
Осужденные нашего отряда, где начальником
В.Б. Концевич, отнеслись к работе в третьем квартале серьезно, как и в
предыдущем.
Основной участок у нас - пилорама. Здесь
надо уметь работать быстро, четко, качественно. И при этом строго соблюдать
правила техники безопасности. От работы пилорамщиков зависит норма продукции
многих других бригад, что хорошо понимают В. Лебедев, А. Чешкин, А. Сальников,
С. Шутов и С. Гришков, чья слаженная работа заслуживает особого внимания.
Также неплохо потрудились звенья тарного
участка и столярки. Многие не только выполняли норму выработки, но и заметно
перевыполняли. Здесь можно отметить таких производственников, как В. Калугин,
П. Тавьенко, В. Тараканов, С. Брюханов, А. Монич, С. Компикей.
Иногда в работе приходилось испытывать
определенные сложности, и тогда многие осужденные, среди которых А. Кондратьев
и Н. Лукин, не оставались в стороне, за что были поощрены.
Многие из отряда учатся в школе и ПТУ,
активно участвуют в общественной жизни колонии. Поэтому не случайно, видимо, в
коллективе стало меньше нарушений режима отбывания наказания.
Быть на высоте постараемся и впредь.
И. Свидницкий.
Общ. корр.
(Начальник учреждения
В.Я. Худяков)
Действуют
с подачи замполита и клубы "Меридиан" и "Патриот", да что
толку? Иногда очень интересные выступления бывали пришедших с воли. Да и наш
самодеятельный тюремный хор неплохо пел. Да все делается по принуждению. Если
бы не приводили строем слушателей, то только стены слушали бы выступления. Что
по принуждению, то не интересно. Но отчет о проделанной работе ведется.
Несколько раз говорил я замполиту про это, но ничего не менялось. Мороки много,
головой соображать надо. Зачем все это, когда и так сойдет?
Зоркий
глаз дневального следит за каждым движением за окном. Стоит офицеру повернуть в
сторону казарм, звучит команда:" Атас, менты!" Все окна казармы закрашены,
чтобы дневальный не следил за офицерами. Удивительно, что тот, кто приказал
закрасить окна, не смог сообразить, что у зека множество выходов из положения.
Закрашенные окна не преграда. Достаточно иголкой в углу царапнуть - вот и
готова незаметная щель для наблюдения. Зона есть зона. Колючая проволока
придает контролерам, сотрудникам штаба и окружающей хозяина зоны элите
уверенность. Ты только попади им под горячую руку, сразу загремишь в
"угол" (ШИЗО - штрафной изолятор). Там будешь заниматься физкультурой
в обязательном порядке, чтобы не замерзнуть.
Итак,
наступил долгожданный день общего свидания - 3 февраля 1986 г. Я все
перестирал, почти всю ночь не спал, все готовился. Утром в десять часов вызвал
меня шнырь (посыльный) зоны в штаб зоны, расположенный в пятидесяти метрах от
нашей казармы. Солнечное морозное утро. Мы, собранные со всех отрядов,
простояли в коридоре около 40 минут, когда, наконец, прапорщик вывел нас,
построил по десять человек и повел "на свиданку". Мы вошли в ту самую дверь, через которую нас 6
октября ввели в зону, повернули вправо. В маленькой комнатке мы разделись,
выложили все из карманов, и в тапочках нас вывели в комнату, разделенную
стеклянными рамами. По обе стороны стеклянной стенки были размещены столики,
стульчики и телефонные трубки на столиках. Мы сели. Мое место было в самом
конце комнаты. Через пять минут запустили с другой стороны стеклянной стенки
наших посетителей. Первой показалась в дверях Лидия, а за ней - Оля. Впереди
сидит дежурный у пульта с телефонной трубкой в руке. Он поочередно прослушивает
наши разговоры. Первая радостная весть для меня - церковь построена, хоть
власти все время "стояли над
душой". Стройку завершили за два месяца - август и сентябрь 1985
года. Недоумевало начальство, нервно чесал седую голову уполномоченный Николаев и бросал упрек
работающим прихожанам: "Мы знаем, что он из тюрьмы дает вам свои указания,
он вами руководит." Раньше он мне
говорил, что мы никогда не построим церковь. "Хватит вам и нескольких
метров, и успокойтесь". Подумать только, обошли и перехитрили его!
Напрасно он требовал от меня объяснений, почему вблизи центра купили дом.
Бедный, он предлагал нам другие места и "лучшие" условия.
"Только не здесь!" А теперь... на тебе! Слава Богу! Первая победа на
нашей стороне!
-
Теперь срочно ищите патера, чтобы не остывали вера и дух, чтобы сохранить ритм
духовной жизни.
Два часа протекло незаметно. Вольные
удалились, а нас проверяли до последней ниточки, чтобы мы что-нибудь не
пронесли в зону со Свободы от посетителей, хотя за нами постоянно следили
два-три контролера. Иду со свидания, и легко, и тепло, и весело. Хоть остался
без обеда, но что там обед! Этого не заменишь никакими яствами. Заряд бодрости
на многие дни, как аккумулированная
энергия, будет питать меня.
В середине
января я обратился к врачу с болью в сердце. Неделю делали мне уколы и давали
таблетки, но боли не уменьшились. Через неделю после свидания я опять пошел к
врачу. На сей раз мне повезло. Только что устроился на работу новый врач и еще
не пропитался лагерным духом. Он тщательно обследовал меня и сделал заключение:
"Предынфарктное состояние, истощение". Меня положили в санчасть. Давления низкое, ноющие боли в
сердце, и сил нет. В последнее время очень голодно. Пройдет час-два после
обеда, и опять хочется есть. В столовой санчасти творилось то же самое, что в
общей столовой. Зеки вбегают, хватают хлеб, стараются горбушку отломать от
булки. Считается, что горбушка толще, чем остальное. Затем разливают себе чай.
Первые льют по полной кружке, а остальным " не хватило". Раздатчик
старается налить себе побольше и погуще, остальным - бульончик. Воруют кусочки
рыбы, обделяют молоком. Мне, как старому, доставалось даже больше, чем
положено. Я отказывался от лишнего, брал только столько, сколько мне по норме
положено. Остальное в палате отдавал "обделенным". Здесь можно было
вволю поспать и более-менее нормально поесть. Все-таки каждый день 25 грамм
масла, полкружки молока. Так что за месяц можно было вполне поправиться. Из
всех врачей мне запомнился рентгенолог, капитан Старовойтов (около 35-37 лет)
-
Свидницкий? Ты поп, да? Советская власть тебе не нравилась, ты и здесь свою
пропаганду ведешь. Почему же Бог тебя не излечит? Что ж ты к врачам
обращаешься? Он же все может.
Пока
меня просвечивал, все причитал, как бедная вдова над умершим мужем. Это -
стандартный тип большинства работников административных и воспитательных
органов. Отсутствует здравый рассудок и
логика. Отсутствует даже любопытство и простая культура общения. Эти реплики
мне знакомы со школьной скамьи. То же самое было в армии, на работе и в
институте. Тем более, в годы священнической деятельности.
В
это самое время начальником санчасти был некто Аксенов. Просто нормальный
человек. Он почему-то был даже уж
слишком откровенен со мной. Рассказывал о своем прошлом и открывал свои планы
на будущее. Перед выпиской из санчасти он по моей просьбе поставил меня на
усиленный паек на весь март. В апреле я пришел с той же просьбой, но у Аксенова
был Старовойтов, и он мне сказал: "Ты выглядишь нормально, не болеешь. Я
ставлю только ослабевших и
больных".
С
этим я ушел. Когда заготовик сообщил мне, что я на усиленном, я не поверил,
подумал, что он ошибся. Сам проверил - действительно. Последующие месяцы Аксенов меня встречал на улице и спрашивал:
"Поставить тебя на усиленное?" Итак ставил меня на усиленное питание
до июля месяца, пока не уволился. Дело не только в этом усиленном пайке, а в
человеческом отношении, разговоре. Последний раз он меня встретил около
библиотеки. Минут двадцать говорили. Он произнес:
- Мне надоела колючая проволока. А - врач. Я должен быть вежливым и сдержанным. А я могу даже заматериться. Человек здесь деградирует. Я отсюда и, вообще, из этой системы, уйду.
Я
окреп на усиленном питании. В это время я делал винные ящики. В первый день я
сделал 6 ящиков, при норме 45. Через неделю - 18, потом - 25. Я так надеялся,
что за март Мехтиев мне хоть что-нибудь закроет, но, увы, всего 3 рубля 3копейки
Я надеялся потому, что весь март отдавал Мехтиеву молоко. В начале апреля он
мне обещал, что хорошо закроет в апреле. На этот раз он сдержал слово. Надо
сказать, что после разговора на пилораме Мехтиев ни разу не поднял на меня
голоса. Весь май я делал винные ящики, но больше 38 сделать не мог. Это забитых
гвоздей - 2500-2800. Весь июнь мы собирали "химку" (тару для
химической промышленности). Норма: 225 ящиков на пять человек. Трое
подготавливали, а двое собирали. Собирал обычно я с Моничем или Калугиным. Не
считая того, что нам надо "зарядиться", составить ящики, нарезать
куски металлической ленты на восемь уголков, каждый из нас должен был забить
2150 гвоздей за семь часов, чтобы выполнить норму. То есть, готовый ящик для
20-литровых бутылей кислоты, должен был быть изготовлен за 50 секунд. Норму
выполняли постоянно. Но в конце смены ходишь, как будто тебя по голове ударили.
Чтобы сохранить темп, гвоздь необходимо было забивать с одного удара. В мае
месяце сменился начальник отряда. Август и сентябрь я сбивал штакетник секциями
по три метра длиною, а наша норма была 120 метров в день каждому. В ноябре меня
поставили на станок округлять головки-днища под ящики голландского сыра. Здесь
работать было куда лучше. Не надо было бегать на перегонки за материалом. Здесь
сборщики приносили головки и надо было делать из них круг. От того, насколько быстро
я работал зависело время моего "перекура". Прошла неделя-другая и
продукция каждую секунду отлетала от станка. С лета мою работу заметили как в
бригаде, так и в администрации. На вопрос замполита я всегда мог ответить:
-
Норму выполняю.
Хотя
сердце временами ныло (от поднятия тяжестей или от вибрации пилы), но таких
сильных болей, как в начале года не было. Я втянулся в работу. Новый завхоз
Смоляк ко мне относился хорошо. В конце июня он, уходя на свободу,
"передал" своему сменщику такое же отношение ко мне.
С
октября месяца что-то больше обычного начали интересоваться мною прокуроры по
надзору. Один раз в месяц обязательно вызовут в штаб. Все их интересовало, чем
я буду заниматься после освобождения, что я и кому пишу, что пишут мне, как мое
здоровье, как справляюсь с нормой и т.д.
К
этому времени я уже сдал экзамены по трем курсам: мастер строительства,
плотник, стропальщик. С сентября месяца я пошел на курсы "штукатур" и
"каменщик". Преподаватели недоумевали: "Зачем тебе это?"
"Чтобы время даром не терять", - отвечал я.
Зеки
мне верили теперь гораздо больше, потому что убедились, что я на них не доношу.
Смирнов Володя даже сказал мне следующее:
-
Мы тебе верим. Мне майор Каравозов (зам начальника колонии) сказал: "Только
попробуй помочь Свидницкому, сразу ответишь за все свои грехи."
А
грехов у Смирнова и его друзей было много. Они отлынивали от работы, одевались
и питались с Воли. Все это не могло не быть незамечено офицерами.
В
конце июня я сидел в учительской ПТУ и заполнял аттестаты нескольким группам,
закончившим курсы. Вдруг меня срочно вызвали в кабинет начальника оперативной
части, где я был уже седьмого октября 1985 года. Я шел, а сердце бешено билось.
Хотя я ничего за собой не знал, но все могло случиться. Ложный донос - не
редкость. Степанов уже на меня доносил. Он мог сплести целую легенду, что я мол
"агитирую на работе", что "занимаюсь антисоветчиной". После
проверки его доносы не подтверждались. Когда я зашел в кабинет, то увидел, что
там сидел капитан 36-38 лет со спокойным и умным, довольно приятным лицом с
хитрым выражением глаз. Он предложил мне сесть и представился:
"Барсуков".
"Значит
того (Кузнецова) выгнали, этого поставили," - подумал я.
Барсуков
отдал мне все задержанные письма за исключением тех, что были написаны на
нерусском языке. Он сказал мне, чтобы сегодня же написал всем, кому хочу, что
они могут писать, но только по-русски. В процессе беседы он добавил, что его
кабинет всегда для меня открыт. Это был знакомый намек. Потом Барсуков спросил:
-
Если бы Вам представилась возможность дать интервью иностранным корреспондентам
об исправительной системе, что бы Вы сказали о нас?
Я
ответил ему так:
-
А что изменится от этого интервью?
В
середине октября начальник отряда подписал мне разрешение на общее свидание
17-го и 18-го ноября. Когда подошел срок свидания, оказалось, что тем, кто
работал хуже, чем я, и не нес никакой общественной нагрузки, дали три дня
личного свидания. Я обратился к начальнику отряда с просьбой добавить один
день. Он согласился, но решать должен был начальник колонии. Последний
посмотрел на мое прошение и вместо того, чтобы добавить день, вычеркнул один. Я
решил сам выяснить почему. Начальник принял меня.
-
Гражданин начальник, я выполняю норму на работе, выполняю много других
поручений, как председатель СКМ, член совета коллектива отряда, учусь в ПТУ, я
корреспондент, участник художественной самодеятельности. То есть я делаю именно
то, за что ратует администрация. И вот Вы лишаете меня одного дня личного
свидания с сестрой. Я считаю это
наказанием для себя.
-
Нет, это не наказание. Вас не за что наказывать. Просто у нас нет возможности.
Если бы все осужденные были такими, как Вы. О вас хорошо отзываются и
контролеры и прорабы. Так что к вам у нас претензий нет.
Хотел
меня убедить, что я для них такой же, как и все. Но он меня не убедил в этом. Когда
меня вызвали на свидание, я, в отличие от других, должен был целый час ждать в
другой комнате. Раздался звонок, и начальник говорит мне:
-
Свидницкий, почему Вы так себя ведете?
-
Я не понял, в чем дело?
-
Почему сестре не написал, как положено себя вести?
-
Я в письме ей написал.
-
Она обманывает, что у нее документы с деньгами украли. А оказалось, что она спрятала
22 рубля, потом призналась. Я могу Вам вообще не дать свидания за ее такое
поведение.
-
Гражданин начальник, как решите, так и будет.
Я ничего от Вас не требую, все в
вашей власти.
-
Только уважая возраст сестры, ее состояние здоровья, разрешаю на одни сутки
свидание. Идите.
Выяснилось,
что деньги и паспорт у сестры действительно украли, а когда она стала шуметь,
то ей все вернули. Если бы паспорт не нашелся, то свидания бы не было.
Меня
полностью переодели и отправили в комнату №3. Мне навстречу вышла сестра, заплаканная и изнервничавшаяся. На столе
лежали разрезанные пополам луковицы (5 кг), кастрюля домашней тушенки, батон за
22 копейки, 6 кг сахара, 2 кг картофеля, 3 кг масла, четверть получерствого
серого хлеба, литровая банка клубничного варенья, 3 кг сала.
-Зачем
все это и кому?!- спросил я ,- Выставка неплохая, но не для тюрьмы. Здесь бы
баночку сметаны, бутылку кефира, пачку масла. Пол-литра тушенки вполне бы
хватило. Захотелось повозить и поносить полные чемоданы?
Когда
я уходил на свидание, мой сосед Сережа из Барабинска сказал мне:
-
Сообщи своей сестре адрес моей матери,
и что лишнее будет, пусть ей отнесут. Я
на днях освобождаюсь. Все оставленное перешлю тебе в зону.
Я
так и сделал. Оказалось, что этого Сергея перед освобождением опер Барсуков
вызывал к себе, чтобы тот, пока еще в зоне, сделал Свидницкому
"мешок". В тюрьме встречаешь людей, которые, пока в камере - друзья.
Годами последней конфеткой делятся, а
освобождаются, так словно их подменили. Как пересек ворота, так забыл,
где час тому назад был. Так и этот Сережа. Заверял, обещал горы, а дал дырку от
бублика. Ничего он не переслал.
В
ноябре 1986 года наступили сильные морозы. Мороз обжигал лицо, хватал за ноги,
скручивал пальцы рук. Ко всему этому еще и ветер наказывал нас. В конце
последней декады ноября мне сказали, что на мое имя пришла бандероль из-за
границы. Но вручить мне ее не спешили. Через восемнадцать дней Каравозов отдал
мне длинные шерстяные теплые носки. Прокурор по надзору, который вызывал меня
на беседу в сентябре, в октябре предложил написать письмо на Запад с
"опровержением". За это мне обещали досрочное освобождение. Вот и в
ноябре снова вызвал. Вызвали меня с работы.
-Пойдем,
сейчас вернешься.
Я
все оставил и пошел. Если не вернусь, то назавтра все пропадет - и материал и
инструменты. Иду и бурчу себе под нос: "Чего они опять от меня
хотят?".
-
Свидницкий, срочно в прорабку.
-
А я вернусь в цех?
-
Там скажут. Вызывают в штаб.
-
Надоели со своим штабом.
Кабинет
начальника зоны. Ого, сколько их тут! Каравозов, замполит, прокурор.
-
Здравствуйте, осужденный Свидницкий....
-
Садитесь, Иосиф Антонович, - прерывает меня прокурор, указывая на чистенький
стул.
-
Извините меня, но я ведь в грязном. Разрешите стоять.
-
Ладно, - кивает прокурор.
Передо
мной серьезный мужчина, чернявый с сединой, густыми волосами, ростом метр
семьдесят, нормального телосложения, медлительный, моего возраста.
-
Как жизнь молодая? – ухмыляясь, спрашивает майор Каравозов.
-
Нормально, - отвечаю я.
-
Как работа? - левой рукой поправляет очки замполит.
-
Норму выполняю ежедневно не ниже 110 %.
-
Вам, Иосиф Антонович нельзя опускаться. Что это Вы? Зубы не чищены, не побрит,
- говорит прокурор, - Осужденные не обижают?
-
Нет. Иногда один-другой скажет обидное, но большинство уважает.
-
В отряде вашем магеранят, махли наводят, вымогательством занимаются, воруют
друг у друга? - спросил Каравозов.
-
Я не видел. Таких случаев не знаю.
-
А вот завхоз Афанасьев ежедневно в каптерке с друзьями консервы с воли жрет,
сало и молоко, - продолжает Каравозов.
-
Я всего этого не видел, а поэтому ничего насчет Афанасьева сказать не могу.
-
Ну ты же видел, что ему носят в каптерку осужденные после отоварки? Один рыбу,
тот повидло, тот чай.
-
Нет не видел.
-
Значит уменьшились преступления среди осужденных, если судить по твоим словам,
- сказал замполит.
-
Конечно, если не фиксировать нигде, - ответил я.
-
Какие у Вас вопросы к нам, Иосиф Антонович? - спросил прокурор.
-
Здесь находится почти вся администрация. Скажите пожалуйста, по какой причине меня
до сих пор с июля месяца не поставили на улучшенное питание? Нас десять человек
писало заявление, всех поставили, а меня нет? Потому обошли, что я священник? А
ведь не все работают так, как я. Какие у администрации ко мне претензии?
Свидание мне не положено. Директор ПТУ дважды за успеваемость подавал на
поощрение - и ничего. Председатель СКК насколько раз подавал на поощрение -
тишина.
-
У нас к Вам претензий нет. Вами довольны мастера и прорабы, - говорит замполит.
-
Мы Ваш вопрос рассмотрим и решим, - говорит прокурор.
-
Вы решите, только не в мою пользу. Когда от меня администрации что-то нужно, то
я всегда беспрекословно, а когда мне...
-
Вам же Бог помогает, зачем Вам дополнительная помощь: - прокурор.
-
Я требую не более того, что мне положено, и чем пользуются другие. За что
переписку ограничивали столько месяцев?
-
Сейчас ограничений нет? - спросил прокурор.
-
Нет.
-
У Вас были нарушения, я смотрел в деле.
-
Гражданин прокурор, неужели открытка на польском языке и на немецком, свободно
лежавшая на видном месте в моей тумбочке, это нарушение режима?
-
Нет, потому что все равно все проходит через цензуру, - говорит прокурор.
-
Значит, меня без вины наказали и лишили свидания восьмого июня, - говорю я.
На
это никто ничего не сказал.
-
Как объяснить, что Бог все видит и все может, все заранее знает. Он знает, кто
пойдет на преступление и попадет в тюрьму. Зачем Он это допускает? -
философствовал Каравозов.
-
Человеку дана полная свобода выбора. Иначе он не был бы подобен Богу.
-
Как ты считаешь, Иосиф, если бы мы были в семинарии, нас смогли бы убедить, что
есть Бог? - Каравозов.
-
Все зависит от намерения человека, от его объективного отношения к данному
вопросу. Если вы задались бы целью на белое говорить, что это черное, то
никакого бы результата не было.
-
Как можно верить, если святые отцы такое творили, что уму не постижимо, как
написано, например, в "Итальянских новеллах" и "Святом
Вертепе"? - спросил замполит.
-
А разве в вашей партии нет случайных людей?
-
Ваши братья по вере нарушают наши законы, - замполит.
-
А сколько случаев описано в нашей прессе, что невинно посадили, а спустя два
года оправдали, как невинного?
-
Вас осудили правильно.
-
А зачем прокуратура собирала заведомо ложные показания против меня, разве
правды не хватило? Скажите, пожалуйста, гражданин замполит, почему, если мы
нарушаем, нас сажают, а вот чтобы за атеизм посадили, я такого не помню. По
советскому законодательству общину должны зарегистрировать в течении месяца.
"Власти, - сказано в законодательстве, - препятствующие регистрации
религиозной общины нарушают советский закон", почему никого не посадили за
то, что католиков в Томске двадцать восемь лет, а в Новосибирске семнадцать лет
не регистрировали?
-
Не знаю, - ответил замполит.
-
Чем думаете заняться после освобождения? - спросил прокурор.
-
Вернусь к своему служению.
-
Вас будут ограничивать власти.
-
Я не подчинюсь никакому ограничению, буду судиться.
-
С кем? С Советской властью?
-
Вы лично еще не Советская власть, а с личностями можно судиться. Я священник и
таковым останусь.
-
Вы же проходили атеизм, неужели даже сомнений он у Вас не вызвал?
-
Нет. Ваша антирелигиозная пропаганда имеет низкий уровень. Читаешь иногда
статьи и удивляешься, пишет ее вроде бы грамотный человек, а все рассчитано на
несведущих детей. Больно и стыдно становиться, что нас так дешево ценят. Если
религия тормозит творческую активность личности, то почему существуют верующие
ученые и деятели искусства?
-
Мы проходили по цехам, проходили и мимо Вас, Иосиф Антонович. Я видел, как
интенсивно Вы работаете на пиле. Даже страшно смотреть на такую скорость. Я дал
распоряжение начальнику тары и вашему отрядному, чтобы сняли Вас с пилы и
поставили на ящики. Там Вам будет спокойнее, а то, чего доброго, без рук
останетесь. Сколько случаев в Вашей бригаде за этот год! Ну, у нас все. Вы
свободны, Свидницкий. До следующей встречи, - закончил важно прокурор.
-
Разрешите идти?! - произнес я четко, словно девятнадцатилетний солдат.
-
Идите, - сказал Каравозов.
-
До свидания, - Я повернулся на 180 градусов и пошел к выходу, держа шапку зечку
в правой руке. Иду по коридору и как-то легко, словно сбросил с себя давно
тяготевший на мне груз. Я сказал им то, что должен был сказать. Нечего мне
перед ними молчать.
Замполит
Константин Иванов сегодня ни разу не улыбнулся. Гордый человек. Слишком ценит
свое звание и пост. Создает о себе мнение. По его заказу пишут о нем
корреспонденты в "Трудовых буднях". Редакция газеты
"пропагандирует опыт политико-воспитательной работы в учреждении,
замполитом которого является К. Иванов".
Вскоре
замполит организовал клуб выходного дня "Атеист". Каждый воскресный
день, после дневной проверки в 11 часов брали из каждой бригады три пятерки, и
- вперед. Завели нас человек 50 в класс, зашли учитель в очках и учительница по
химии. Разложили на столе свои записки и начался урок. Учителя разъяснили нам,
что занятия будут очень интересными, что они нас просветят последними научными
достижениями. Наконец нам прочитали брошюру, как церковники придумывали чудеса,
чтобы одурманить простой народ. Хотя зеки народ подневольный, все же с этого
занятия многие самовольно ушли, другие отпросились. Их уговаривали:
-
Вы сами увидите, как обогатится ваше атеистическое мировоззрение.
В
одно декабрьское воскресенье сосед по шконке рассказывал своим
"семейным", что он встретил своего земляка, с которым провел детство,
его поставили сейчас председателем СКК (Совет коллектива колонии). Раньше он
был начальник ДСК в Новосибирске. Я прислушался. Один ДСК, который я знал и где
бывал, находится недалеко от нашей церкви в Новосибирске на улице Горбатко. Я
отправился к новому председателю СКК.
Вглядываюсь
в лицо и узнаю Витю Лапуценко, вспоминаю наши встречи в ДСК , где я заказывал
плиты, перекрытия, блоки, бетон. Это он. Вместо правого глаза - протез. Высокий
рост (180 см). Я знал, что он слишком "смело" действовал с бетоном.
Только один раз заказал у него, а потом отказался от дальнейших сделок. 18
ноября 1984 года, когда я взял у него один самосвал, я сказал прихожанке Ольге
Штро:
-
Больше у него не заказывайте. Влетим вместе с ним. У него документы фиктивные.
Будет так делать - попадется.
-
Витя, - начал я, - ты помнишь, что к тебе приходил священник католической
церкви с Ольгой Яковлевной насчет ребристых плит, блоков?
-
Да, конечно.
-
Неужели ты не узнаешь меня?
-
Так это ты?!
Витя вскочил, прижал к
груди, повторяя в восторге слова: "Вот, даешь! Вот где встретились!"
Договорились,
что наше знакомство останется в тайне.
-
Да, Ольга Яковлевна чистейшей совести человек, я ее очень уважал. Она порядочная
и честная женщина, - с улыбкой продолжал он, - вот скоро у меня личная
свиданка. Обязательно расскажу жене.
Лапуценко
закончил юридический и строительный институт. Его бабушка в юности уехала из
Жмеринки в Сибирь. И вот ее потомок сейчас - сибирский каторжанин. Нынешняя
должность Лапуценко была на первый взгляд завидной. Но для меня - лучше ящики
колотить, чем ежедневно отчитываться у начальства. Если не угодишь
начальству - разжалуют. А на ящиках -
уж не ниже и не выше... На ящиках хорошо,
если бы не надо было драться за материал. Я набил себе руку, могу гвоздь
загнать за секунду. Иногда даже приятно становиться, если сделал норму первым.
Посмотришь, как Александр Кондратьев "штампует" - диву даешься, что
можно так быстро орудовать и левой и правой.
Слава
Богу, работа спорится. Когда нет материала, я не сижу, а хожу и собираю дощечки
из мусора, торцую и клепаю головки. Вплоть до нового года я ежедневно был
впереди всех. Само начальство зачастило к моему стеллажу. Одни постоят и ничего
не скажут. Другие молодцом назовут. Даже начальник тары Андрей Иванович Гаас
спрашивает, не представить ли меня на комиссию на УДО. Мастер Петрович частый
гость, он откровенно говорит мне, что в прорабке меня хвалят за работу. Так оно
и должно быть.
Шел
январь 1987 года. Мы в ПТУ готовились к экзаменам.
"Трудовые
будни"
№
3 (362). 23 января 1987 г.
СОСТОЯЛСЯ КОНКУРС
Недавно в группе каменщиков нашего ПТУ прошел
конкурс на звание лучшего учащегося.
Собравшимся были предложены не только теоретические вопросы, но и практические
задания, предусмотренные учебной программой.
Авторитетное жюри в составе мастеров
производственного обучения П.С. Буржака, А.А. Ботяева и С.И. Коновалова
признало победителем И. Свидницкого. Он лучше других прошел все этапы нелегкого
испытания, продемонстрировав незаурядные знания и практические навыки. Второе и
третье места соответственно заняли В. Фелюшов и А. Мишаткин.
Р. Вагапов
общ. корр.
(Начальник учреждения
В.Я. Худяков)
Руководителем
нашей группы был Петр Степанович Буржак. По годам он был пенсионер. 18-летним
он уехал из Ивано-Франковской области на целину. Был шофером, комбайнером.
Закончил Новосибирский техникум и стал преподавателем. Его дядя был греко-католическим
священником. Человек он спокойный, мягкого характера, сочувствовал любому и
готов был помочь. Он поставил меня старостой группы, и все делал, чтобы меня
каким-то образом поощрить. Он просил меня принять участие в конкурсе. Он
говорил, что в Бога не верит, но очень уважает верующих. Экзамены мы сдавали
через неделю после конкурса. Вначале февраля я сдал экзамен в группе
штукатуров. Оба курса я сдал на "отлично". В середине февраля я
записался в группу "плиточник-отделочник".
Хотел я включиться и в группу "слесарь-сантехник", но не договорился
с директором и завучем. Отказ они мотивировали тем, что плиточники и сантехники
занимаются в одни и те же дни, что я уже много пропустил и что нужно издавать новый
приказ.
22
января я с помощью Александра Кондратьева дал норму 200%. С конца января я был
десять дней на бочках. Моя запинка был в натяжке малых колец, и я попросился на
барабаны под "голландский сыр". Чувствовал я и в своем цехе и в
других бригадах большее уважение, чем раньше. Чем это объяснить, не знаю. Если
раньше обращались обычно Иосиф, то теперь почти все говорили Антонович. Никто у
меня ничего не воровал. Ящики, гвозди и головки всегда оставались на месте так,
как я их оставил. Завхоз в жилой зоне тоже меня не гонял. Даже когда на уборку
всех выгоняли из казармы на улицу, я оставался в казарме. С октября месяца мене
перестали посылать в наряд в столовую, не гоняли на очистку снега. Как только
слышится команда "Выходи строиться!", со всеми иду и я, а бригадир или
завхоз: "Антонович, иди в казарму, заполняй протоколы."
Однажды
после второй смены мы ожидали съема в столовой тары. Станки мы убрали, цех был
пустой, только несколько человек из другой бригады курили в углу цеха. Были
дни, что нам не выдавали гвоздей, а норму в конце смены требовали. Собирайте,
мол, из-под ног. На стеллажах можно было насобирать оставленные гвозди.
Считалось, что если после уборки что оставлено, то это ничье. Я зашел
посмотреть, не оставлены ли гвозди. Мы использовали пятидесятку, а здесь лежали
семидесятки. Я взял их и рассматривал, крутя в пальцах. Нас позвали на ворота,
я завязал под подбородком шапку и направился на выход. За мной кто-то стоял из
бригады промсвязи. И вдруг этот кто-то изо всей силы ударил меня по затылку кулаком.
Я поехал юзом по полу, а в глазах засверкали искры. Я ошалел. Подобное же было
и после первой моей трудовой смены. Меня ударил девятнадцатилетний парень.
Позже я с ним беседовал, кто он. Мне было интересно, откуда у такого молодого
столько злобы и жестокости, столько звериного? Он сирота. Его воспитывали
родственники. Потом попал в общежитие. Выпивка, хулиганство. Три года тюрьмы. Я
ему объяснил ситуацию, что было бы, если бы я написал на него докладную. Ему
набавили бы год. Так и садятся повторно и по много раз. Иногда смотришь, как
зеки бьют человека, думаешь: "Ну, после этого он ни за что сюда не
вернется". Но увы! Вышел на "химию", сделал один-два прогула, и
смотришь - опять в зоне. Может мало бьют, раз не понимают? "Да нет, - говорят
Дима Якубовский и ему подобные, - Бьют
достаточно, но скоро забываешь."
Почти
около года нас выводили на работу в семь часов утра. В семь тридцать мы уже во
всю трудились до 17.00. Кто-то пожаловался в управление с волю, и нам сократили
на один час рабочий день. На час позже начали выводить на работу. Одиннадцатого
января в воскресенье мы даже устроили забастовку (несколько бригад). Уж слишком
часто начали в воскресенье выводить на работу несмотря на то, что план мы
выполняли. Как-то даже устраивала администрация "детские спектакли".
Приходил бригадир, раздавал листочки, чтобы скопировать форму, данную в
прорабке: "Начальнику... Худякову от осужденного .... Прошу в силу
производственной необходимости вывести в воскресенье на работу." В таких
случаях некоторые писали: "....работать буду, но сам лично не желаю".
Но и в тех случаях, когда никто ничего не писал все равно выводили.
В
тарном цеху для некоторых бригад сделали раздевалку. Но не было гарантии, что
на следующий день найдешь во что переодеться, потому что бригады, выходящие во
вторую смену могут украсть. Когда летом приезжала комиссия, то ходили по цехам
и спрашивали, где мы пьем воду, где моем руки. Все отвечали - в столовой. А в
действительности посудомойщикам было приказано никого не пускать в столовую.
Часто пробки выбивали из системы водоснабжения, и тогда напивались вдоволь.
Через год поставили под навесом бочки с водой. Кто хотел руки помыть, мыл в
пожарной бочке или дожидался возвращения в казарму.
Настала
долгожданная весна 1987 года, мороз ослабевал. Дни летели быстро. С самого утра
думал об одном - как запастись материалом. Наколотил сегодня норму, готовишь
все, чтобы и завтра сделать. Чтобы меньше завидовали соседи, стараешься
спрятать головки подальше от глаз.